Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

На противоположном высоком берегу разворачивались, ворча дизельными моторами, два больших грузовика. Егеря на ходу влезали в кузова. Последним, забросив пулемет, влез рослый солдат…

– Дедок! – еще раз крикнул Левушкин.

Он побежал, поднимая брызги и путаясь в осоке, вниз по реке. И увидел за поворотом: медленно разворачиваясь, плывет по темной воде бревенчатый настил, который десять минут назад служил для них мостом. И настил этот был пуст.

– Дедок! – угасшим уже голосом крикнул Левушкин.

Бертолет, оставшийся у места переправы, нагнулся и поднял из травы снайперскую винтовку. Отвел затвор, и выпал на его ладонь один-единственный золотистый патрон, последний патрон, сберегаемый Андреевым для того, чтобы покарать предательство и зло.

Левушкин, с опущенной головой, подошел к взрывнику. Посмотрел на патрон, на винтовку.

– Ты дай мне, – сказал он, вставил патрон в казенник и забросил винтовку за спину.

Наступили сумерки, и пошел снег, первый снег года. Он был крупным, мокрым, тяжелым и вмиг облепил деревья, кусты, одежду двигавшихся полем людей и повозки.

Снег налетел порывом, усыпал землю, и сразу высветлело вокруг, и четко, словно вырезанные из черного картона, обозначились фигуры лошадей: снег мгновенно стаял на их горячей шкуре, и она клубилась паром.

Скрипели сапоги, оставляя четкие следы на белом поле, и за обозом тянулась черная полоса взбитой колесами и копытами земли.

И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми сполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.

Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая алым и желтым низкие плотные облака.

– Это там… под Деснянском, – прошептал Бертолет. – Значит, тот обоз добрался…

– Дошел! – сказал Левушкин. – Дошел!

Они стояли, не в силах оторвать взгляда от красных сполохов за горизонтом.

Затем Левушкин хлопнул товарища по плечу и крикнул, смеясь и плача:

– Все, Бертолет… Все!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!..

Он вытер грязной ладонью лицо:

– А ну дай тот листок, что майор с собой носил!

И когда Бертолет достал и развернул листок с расплывчатым изображением кукиша, Левушкин прикрепил его к ящику.

– Нехай посмотрят, нехай!.. Нет, что мы наделали! – повторил он, и непонятно было, то ли снег тает на его щеках, то ли ползут слезы.

Бертолет машинально взглянул на часы майора. Под треснутым стеклом неутомимо двигались стрелки.

– Ну хорошо, – сказал Левушкин и вздохнул облегченно. – Значит, все не зря… – Он достал из кармана две лимонки, взвесил их на ладонях и одну отдал взрывнику: – Возьми.

– А ты куда?

– Я?.. Дедок велел тот патрон, что в винтовке, на Кольку Миронова израсходовать. Так я попытаюсь… А потом – туда, – и Левушкин махнул в сторону зарева. – Может, чем-нибудь я им понадоблюсь…

– Это да… Это конечно…

– А ты. Бертолет, дуй на кордон… Возьми Галку и Степана под свою охрану. Доставишь в отряд… Хорошая она дивчина… И будь здоров!

Они поцеловались.

– Да, черт нескладный, я тебе тяжеловоза заседлаю, поедешь как на печке…

– Прощай, Левушкин! – прошептал Бертолет.

Зарево в стороне Деснянска все разрасталось, оно пульсировало белым огнем, и чуть подрагивала под ногами партизан земля.

– Аэродром подрывают, – констатировал Левушкин.

Уже съехав с пригорка, Бертолет остановил своего мерина. Вспомнив о блокноте, доставшемся ему от Топоркова, он похлопал по карманам, отыскал огрызок карандаша и сделал последнюю запись: «30 октября. Переправились через Сночь. Приказ выполнен».

Когда Бертолет оглянулся, он увидел на белом пригорке, подсвеченном заревом, лишь телеги с пустыми ящиками…

Ссутулясь, Бертолет трясся на широкоспинном тяжеловозе, и табунок партизанских коней бежал перед ним легкой рысцой.

Широкий темный след оставался от табуна.

Они переправились ночью, в тумане, на трофейной пузатой резиновой лодке. Переправились внаглую, запустив подвесной мотор, прикрепленный к транцевой доске. Мотор тоже был немецкий, прозванный за громкую трескотню «Геббельсом».

На том берегу переполошились немцы, подняли стрельбу, подвесили ракеты, но туман от этого стал еще более густым, почти непроницаемым. Укрывал их, как бабушкина перина. Петляя, они у самого берега заглушили «Геббельса» и дали сильному течению снести их вниз, в то время как крики и автоматные очереди раздавались там, где они должны были пристать.

Уткнулись в кусты, взрезали лодку ножами и полезли наверх. Стрельба продолжалась долго, это было им на руку. Никто не слышал треска и топота. Они спешили уйти подальше от реки, используя тарарам. Фрицы, изобретатели этих быстроходных десантных лодок, которые не раз приносили им успех, такой прыти от «рус-иванов» не ожидали, знали, что подобных плавсредств у Красной Армии нет.

Расчет на внезапность и одиночный прорыв удался. Через полтора часа они оказались на незанятой никем высотке, в тылу противника, заняв старый, заросший окоп, оставшийся здесь с сорок первого. Стали ждать, когда рассеется туман. Тушкин проверил рацию, все оказалось в порядке. Им везло. Сказочно везло.

Выложили гранаты, приготовили оружие, замаскировались, протерли бинокли. Обменялись шуточками. Все понимали, что вряд ли выберуться отсюда живыми. Даже при сказочном везении не получится.

Их было всего шесть человек, и назывались они «взвод артиллерийской разведки». Три недели назад их было восемнадцать. Такая работа: постоянная убыль.

Провожая их к лодке, капитан Мастырин, после уточнения задачи и маршрута, как бы невзначай сказал:

– Кто первым высадится на том берегу и обеспечит переправу двести восьмому полку, будет представлен к званию Героя Советского Союза. Приказ командующего фронтом. А Константин Константинович, как известно, словами не бросается.

И добавил:

– А нет, я и сам до Верховного дойду, а Звездочек добьюсь. Вы меня знаете.

Они Мастырина знали. Одноглазый, яростный, два раза разжалованный, он пахал все войны от самого Халхин-Гола. Авторитетов для него не существовало, кроме кумиров, вроде комфронта.

Младший лейтенант Анохин подумал: «Звездочка… Неплохо. Хоть и посмертно, конечно».

И все так подумали.

…Когда рассеялся туман, они углядели в километре, за кустами, хорошо припрятанные и увешанные зелеными сетями три батареи «хуммелей», «шмелей», стопятидесятимиллиметровых самоходных гаубиц, основной огневой кулак немцев в полосе нашего ударного двести восьмого. Быстро перемещаясь вдоль берега, они могли утроить силу артиллерийского воздействия на переправу.