Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Эт точно, – отозвался хирург, весь заляпанный кровью.

Господь не подписал. Напичканный пантопоном и другими препаратами, Анохин плохо соображал, что с ним делают и куда везут. Сначала на грузовике, потом на поезде. Не знал, что совершил путешествие длинной в тысячу километров и очутился в небольшом старинном городке на Верхней Волге. Из лета перебрался в раннюю осень.

В специализированном хирургическом госпитале, где занимались конечностями, ему сделали две операции. Говорили, предстоит еще одна, последняя. Нога уже сгибалась в колене, двигалась стопа. Но, глядя на располосованную голень, на обтянувшую кости желтую от йода кожу, Анохин только вздыхал.

– Не кручинься, паря. Кости починили, а мясо нарастет, – утешали его сердобольные санитарки.

А когда оно нарастет? Первый Белорусский уже был под Варшавой. Подумать только! Во-он куда махнул Константин Константинович! А он, Анохин, здесь, в унылой палате, в сером коридоре, прыгает на костылях, словно подбитая ворона… Скорее бы это мясо наросло! И даже то, что сняли очередной гипс, что заезжий генерал вручил Звездочку, его не утешало. Обмыли, конечно, высокую награду. Поздравили врачи. Но он согласился бы, если б такое было возможно, обменять свою Звездочку на здоровую ногу – и обратно на фронт…

В палате сменился второй состав. Гимнастерку с наградами он отдал сестре-хозяйке на ответственное хранение. Не хотел лишних расспросов. В горле сидела эта переправа, эти фрицы с карабинами, охотнички на безоружных.

Слух постепенно к нему вернулся полностью. Эх, вот тогда бы ему чуткие уши! Не напоролись бы, как дурни, на поющих немцев. От переживаний, от боли, от невозможности ничего изменить Анохин просыпался среди ночи. Случалось, медсестры наливали ему мензурку-другую. Ему такой дозы хватало. Снова впадал в сон и через час-два опять видел раскрытые рты беззвучно поющих фашистов. Вскакивал. Случалось, задевал правую ногу, глушил в себе крик.

Он обжил подоконник в коридоре, застолбил местечко на краю. Подолгу с завистью глядел на выздоравливающих, которые ковыляли по дорожкам госпитального сквера без костылей и без палок. Счастливцы!..

И замечал, как с каждым днем все больше желтели на деревьях листья, как их мягкий шепот менялся на жесткий металлический шелест. «Как у венков на кладбище»…

Госпитальную скуку развеивала кинопередвижка, которая с постоянной регулярностью раз в неделю привозила не самые свежие «Новости дня» или очередные сатирические выпуски про Антошу Рыбкина или Швейка, которые проявляли чудеса храбрости в борьбе с Гитлером. Гитлера уморительно изображал сам Мартинсон. Кинопередвижку ждали почти так же, как писем из дому.

Анохин первый со своего подоконника увидел, как возле входа в здание госпиталя остановился старенький «газик» и пожилой, скрюченный радикулитом киномеханик Петр Спиридоныч, имя и отчество которого раненые сократили до Бидоныча, стал выгружать железные широкие банки с пленкой. Анохин уже знал, что эти банки называются яуфами, но в госпитале они шли под наименованием «бидоны».

– Кино привезли! – объявил Анохин.

К окну подтянулись еще несколько раненых. Глядя вниз, они обсудили, что яуф не один, значит, в довесок к «Новостям дня» им покажут еще и какое-то художественное кино. Может, даже американское. Бидоныч уже привозил «Серенаду солнечной долины» и обещал выпросить «Сестру его дворецкого» – фильм, которого здесь еще никто не видел, но слухи о нем уже прокатились по госпиталям.

Когда две крепконогие, плотные санитарки ввезли в зал на каталке передвижку, раненые окружили киномеханика.

– Чем порадуешь, Бидоныч?

– Радостным для кажного кином, – уклончиво ответил Бидоныч.

– Поди, «Сестру дворецкого» привез? – пытались угадать раненые.

– Бери выше!

– Куда ж выше?

– Про фрицев.

– Эка невидаль, – разочарованно сказал Пунькин из соседней палаты. – Мы на них живьем насмотрелись – до сих пор по ночам мерещатся.

– Не, такого вы еще не видали!

Бидоныч, разговаривая, привычно подключил кинопроектор к электрической сети, разложил на столе коробки с фильмами, склянку с ацетоном и кисточку на случай обрыва ленты…

Тем временем зал заполнялся ранеными. Рассаживались на скамейках напротив сшитого из старых простыней экрана. Костыли, костыли…

Потом сестрички привели загипсованных «пистолетов» с раздробленными ключицами и «груднят», руки которых были наглухо перебинтованы. Привезли «гиревиков» на кроватях, приспособленных для вытяжки ног.

Раненые тихо переговаривались. Покашливали. Ждали…

Застрекотал проекционный аппарат, и на экране высветилась надпись «17 июля 1944 года. Москва». А потом появились гитлеровцы. Они во всю ширь заполонили главную московскую улицу. Шеренга за шеренгой. И не видно ни начала, ни конца колонне. Она начиналась где-то в прилегающих к Кремлю улицах и исчезала далеко за Белорусским вокзалом. Их тысячи и тысячи, генералов и офицеров, унтеров и рядовых. Одежка драная, мятая, лица изможденные: попали в плен после тяжелых боев. Высшие чины старались соблюсти чувство собственного достоинства, держались ровно, глядели прямо перед собой. Рядовые и унтеры не скрывали своего любопытства, разглядывали дома и людей. Как-никак, это Москва, к которой они так давно стремились.

В зале наступила полная тишина. Все смолкли. Даже не кашляли. Эти зрители знали, что такое гитлеровцы. Но в таком количестве… пленные… в Москве… Небывалое зрелище!

А на экране гитлеровцы тяжело шаркали сапогами по асфальту. Позвякивали котелки и жестяные банки, подвешенные к поясам. Мелодия плена…

Конвоиры с насупленными крестьянскими лицами весьма грозно держали винтовки со штыками наперевес. В этом было нечто театральное, потому что ясно: никто из пленных никуда не убежит.

На тротуарах стояли молчаливые москвичи. Одеты легко: лето, жара. На узких балконах тоже тесно. И из множества распахнутых окон разглядывали пленных. Большинство еще никогда не видели фашистских вояк вблизи. Веселья и праздничности среди москвичей не было. Лишь мрачноватое любопытство, смешанное у кого с торжеством, а у кого и с жалостью.

Лента закончилась, вспыхнул свет. Раненые зашумели:

– Не порть радость, Бидоныч!

– Обедом не покормим!

– Покажи еще раз!

– Чего на них по второму разу глядеть-то? – развел руками хозяин передвижки. – Щас я вам новое кино покажу. «В шесть часов вечера после войны». Ладынина, Самойлов, Любезнов! Во!

– Ну даешь, Бидоныч! «В шесть часов после…» Еще война не кончилась!

– Не! Давай еще раз про пленных фрицев. Именины сердца!..

– Ага! Повтори про немцев! А Ладынину опосля!

Механик вновь начал заправлять ленту.