Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Анохин, опираясь на костыли и опасливо приподнимая перебинтованную ногу, чтобы ни за что не зацепить, не удариться, встал:

– Нашли, что по второму разу смотреть! – пробормотал он и вышел из зала.

– Свет! – прошипели ему вслед. – Дверь закрой!

Дверь закрылась, и на экране вновь возникли шеренги бредущих пленных немцев, заполнившие всю ширину московской улицы Горького. Опять вглядывались раненые в чужие лица. И ничего такого в этих вояках не находили. А как они напугали в сорок первом! Получили по соплям – враз полиняли…

В коридоре, в выгородке из парт – госпиталь размещался в бывшей школе – что-то записывала в журнал медсестра. Симпатичная. Строгая. С химическими завитушками каштановых волос.

Анохин присел за парту. Сидел молча, наблюдал. И медсестра изредка поглядывала на него. Герой, а лицо совсем мальчишеское. Война еще не совсем изменила его. Оно выдавало и мягкость, и жесткость, и упрямство, и еще многое из того, что испытал человек, проведший два года на фронте, перенесший уже два ранения и и из-за третьего несколько месяцев провалявшийся в госпиталях.

– Ты чего, Емельян Прокофьич? Болит? – спросила уставшая медсестра с профессиональной участливостью.

Рядом с медсестрой поблескивал на электроплитке блестящий бикс. Глухо постукивали в нем кипятящиеся хирургические инструменты. Часть инструментов лежала на расстеленной простынке: орудия «костоломов». Пилы, щипцы, молотки, зубила… Прямо дровосеки тут хозяйничали или слесари.

– А хочешь, Любочка, я за тебя малость попишу. У меня хороший почерк.

– А больше писать нечего. Спасибо.

Анохин помолчал немного, вновь поглядел на Любочку:

– А может, нагрузишь мензурочку? – спросил он без всякой надежды.

– Ты и так за эти месяцы намензурился – не выдохнешь, – строго сказала Любочка, но, поглядев на лицо Анохина, молча открыла шкафчик ключиком, достала оттуда склянку, налила. Анохин залпом выпил и тут же протянул руку за новой порцией.

Но Любочка сделала жест: «Нет».

Емельян поставил мензурку на поднос и продолжал сидеть, рассматривая потолок, коридор, парты. Заметил неподалеку сваленные в кучу костыли, палки.

– А можно, я костыли на палку поменяю?

– С разрешения Потамошнева.

– Так он разрешил. Давно. Я сам боялся без костылей, – соврал Анохин.

Любочка неопределенно пожала плечами, что Анохин истолковал как «не возражаю». Выбрал для себя палку по руке и, оставив костыли, прошелся по коридору, стараясь не хромать. Было очень больно, нога все еще оставалась деревянной.

– Молодец, – похвалила Любочка. – А ты чего кино не смотришь?

– Что там смотреть! Пленных немцев?.. Я на них на фронте насмотрелся – выше крыши. Век бы их не видал! – и он сплюнул на ладонь, будто табачинка в рот попала.

– Это тех показывают, что летом по Москве гнали?

– Но! Их самых!

– Ой, Емельян Прокофьич! – оживилась медсестра. – Слушай, погляди за плиткой, я хоть краем глаза…

Она торопливо накрыла инструменты простыней и тихо исчезла в темноте зала.

Анохин пересел на место медсестры, пролистнул ее тетрадь. Ничего интересного. Прислушался. В зале ровно стрекотала передвижка, было слышно, как шаркают ноги пленных, позвякивают котелки и пустые консервные банки.

Оглянувшись по сторонам, он взял со стола хромированный стальной крючок с острым наконечником, ловко открыл шкафчик. Налил в мензурку спирт, торопливо выпил и закрыл дверцу. Пересел со стула медсестры, подальше от шкафчика…

А вечером к койке Анохина две санитарки подкатили кресло-каталку. Емельян прикрыл глаза, сделал вид, что спит.

– Просыпайся, Анохин, – затормошила медсестра, сменившая Любочку. Коренастая, конопатая.

– Куда?

– Сначала в процедурную. На клизму.

– Опять?

– Побыстрее, Анохин. Сам Бунаковский из-за тебя приехал, уже размывается.

– А может, не надо клизмы, – усаживаясь в кресло, запросился парнишка. – Меня уже на всю жизнь промыли!

– Такой порядок, Анохин! – строго объяснила сестра. – Ну как же! Наркоз!

– Не боись, Емеля, до толчка докатим, усадим, газетку поднесем, – балагурили его выздоравливающие друзья, Шевченко и Пунькин, толкая кресло по коридору. Возле процедурной они передали кресло санитаркам. Дальше им вход был воспрещен.

Уже с разбинтованной ногой его уложили на операционный стол. Вся нога была расписана свежими багровыми шрамами. И пока Бунаковский и два его ассистента тискали ногу Анохина, переговариваясь на непонятном ему языке, он скосил глаза на стол, где аккуратными рядочками лежали так знакомые ему различные блестящие инструменты: зажимы, пинцеты, скальпели, молотки, ножницы, долота и пилы. Они сверкали под многоглазой лампой.

Затем ему на лицо надели маску. И лампа стала медленно кружиться. Замелькали огни. И в этой мельтешне перед его взором возникла мешанина лиц и фигур совсем не тех немцев, которых он только сегодня видел на экране. Эти немцы с закатанными рукавами лезли на высотку, где он со своим отделением закрепился, и ловко и размашисто бросали гранаты-колотушки с длинными деревянными рукоятками. А потом появились другие – с карабинами. Они беззвучно пели, улюлюкали и смеялись, а Анохин бежал от них по развороченной снарядами и минами пахоте, петляя, как заяц. Он старался добежать до близкого уже и спасительного густого чернолесья. Но не добежал. Упал. И наступила темнота, в которой сквозь смех и улюлюканье вдруг проступили нормальные спокойные голоса, произносящие все те же непонятные Анохину слова. Трое магов в белых шапочках колдовали над ним. Кудесники.

– Ну, видите, репозиция не полностью удалась. Вот же блокирующий фрагмент.

– А с коленом хорошо. Синовиальная накопилась.

На каком языке они разговаривают? Кто они?

– Да, Семен Григорьич, без этапной редрессации потом не обойтись.

– Замучим парня.

– Крепкий, выдержит.

Приоткрыв глаза, Анохин рассматривал лица хирургов.

– Добавьте наркоза, – вдруг строго бросил самый высокий из них. – Видите, просыпается.

Дальнейшего младший лейтенант уже почти не слышал.

– Вот этот омертвевший осколок удаляйте. Слава богу, капсулярной флегмоны нет… Будет с ногой.

– Мед вам на уста.

Горел яркий свет. Звякали инструменты. Их брали в руки чистыми, сверкающими, а отбрасывали в сторону окровавленными.

Звяк-звяк… Словно равномерная поступь увешанных жестянками пленных немцев, бредущих по Москве. Или мелодия времени, протекающего с ритмичностью метронома?

Пришел в себя: нога опять в гипсе, подвешена к стойке. Два отверстия в гипсе сочились чем-то желтым.

Господи, опять лежать. Опять будут совать утку, слегка приподнимая его, а потом промывать влажной, отдающей хозяйственным мылом тряпицей. Сколько можно? Он уже не стеснялся, как прежде, но эти процедуры все равно казались унизительными.