Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Эх, жаль, что лето ушло, – помогая Анохину надеть шинель, со вздохом сказал Пунькин. – Мы бы с тобой рядом прошли как адъютанты. Все самые красивые девочки были бы наши.

– Пустое. Ты ставь разговор на копылья, – осадил его Анохин. – Без документов-то как?

– Эх, Емеля! – снисходительно усмехнулся Шевченко и достал из-за пазухи газетку. В нее были вложены несколько отпечатанных на машинке бумажек. На газетке мелькнуло: «Приказ Верховного Главнокомандующего… Сегодня наши войска…» – Вот! Только без подписи начальника госпиталя. А так все правильно: ранение, лечение, ограниченно годный…

– Почему «ограниченно»? – возмутился Анохин.

– Ну, ты извини, нахал! Стопроцентную липу хочешь? Тебе-то что! А Любочку, если докопаются, могут из госпиталя попереть.

– Ну ладно, – согласился Анохин.

– Во! Начинаешь соображать!.. Пошли, подпись главврача получим, – сказал Пунькин.

В закутке уютного дворика они сгребли со стола и скамейки опавшую с кустов сирени листву, присели.

– А чернила? – спохватился Анохин.

– Химический! – Шевченко показал кончик грифеля. – Тоже, между прочим, Любочка.

Они разложили бумажки на отполированной костяшками домино столешнице. Рядом с «липовой», для сравнения, легла настоящая справка, с подписью начальника госпиталя. Пунькин, достав финку, заострил грифель, плюнул в ладонь, поводил карандашом в лужице слюны, пока та не стала фиолетово-черной. И, сосредоточившись, с напряженным лицом, вдруг сделал молниеносную роспись. Причем до того похожую на подлинную, будто он несколько лет только тем и занимался, что тренировался подделывать одну эту замысловатую закорючку.

– Здорово! – восхитился Анохин. – Настоящий ювелир!

– Ювелир, не ювелир, а бывший гравер, – пояснил Пунькин, довольный признанием таланта. – Не забыли руки работу!

Некоторое время они продолжили сидеть на скамейке. Спешить было некуда – ждать поезда оставалось еще около суток.

– Братцы! А сегодня же в Москве салют, – сказал Пунькин. – Надо бы и нам отметить!

– Причина? – коротко спросил Шевченко.

– Ну как же! Таллин взяли!

– Это правильно. Причина уважительная.

– Мне бы до части поскорее добраться, – тихо произнес Анохин.

– Это – потом. А сперва – праздник. Неужели вот так просто разбежимся – и все? – укоризненно сказал Пунькин. – И потом: Таллин, братские прибалтийские народы…

Анохин вздохнул. При всех своих регалиях он тут младший и по званию, и по возрасту. А, главное, он обязан друзьям. Крепко обязан. Не будь их, он еще не одну неделю болтался бы по госпитальным коридорам.

Шевченко торжественно достал из «сидора» бутылку со спиртом, кусок колбасы, хлеб. Из кармана он извлек завернутый в тряпицу стакан. Глаза Пунькина загорелись. Открыв бутылку, принюхался.

– Эх, в нашем граверном деле спирт был – первое дело. Обязательный элемент… Ну, великий ты человек, Шевченко!

– Не я… Любочка. Я вот…

– Не надо! – прервал его Пунькин и спросил у Анохина: – Ты как, младшой, в смысле спиртного?

– Разливай, – захорохорился Анохин. – Спирт – дело лечебное. Но вообще, я ихний ликер шибко уважаю. В немецких блиндажах, особенно в штабных, всегда ликер находили. А вот шнапс ихний – не то. Горький. Наш самогон и то лучше.

– Привыкай, парень. Оно, это пойло, как наша жизнь – сперва горькая, а потом и ничего, притерпеваешься.

Шевченко налил Анохину полстакана.

– Много! – прикинул Анохин. – Не моя норма.

– Отпей! – приказал Шевченко Пунькину.

Тот сделал деликатный глоток, как бы и не замечая крепости.

Анохин допил остальное и застыл с каменным лицом, обожженный спиртом до самого нутра. Пунькин сунул ему прямо в рот кусок колбасы. Но младший лейтенант отвел его руку.

Шевченко медленными глотками выпил полстакана спирта и, прежде чем закусить, заметил:

– Нет, медицина – большая сила. Вот Любочка…

И осекся.

Анохин все еще никак не мог полной грудью вдохнуть воздух. Привык к одной-двум мензуркам, а тут сразу едва не полстакана.

– Это от наркозу… ослаб, – успокоил его Пунькин. – Сколько раз резали!.. Ешь!

Он стал махать на Анохина фуражкой, приводя его в чувство.

Потом они брели по улице. Анохин шел между Шевченко и Пунькиным и слегка пошатывался. Разболелась нога. Алкоголь, выветриваясь, освобождал место для боли. И оттого хотелось выпить еще.

На их пути оказалась цыганка. У старухи были сверлящие глаза. Она словно выцеливала кого-то и остановила свой взгляд на Анохине.

– Давай, парнишечка, погадаю. Возьми карту. Что было, что будет – все без утайки расскажу.

– Что было – знаю. А что будет…

Цыганка быстро раскинула колоду карт на чемодане. Накрыла «портрет» – короля червей – двумя закрытыми «фортунками», разбросила карты «колодцем».

Анохин взял карту.

Цыганка с интересом поглядывала то на карты, то на молоденького офицера.

– Не дрейфь, Емеля! – подбодрил товарища Пунькин. – Щас выйдет тебе любовь до гроба, блондинка с хорошими харчами и облекательная в смысле фигуры…

Но старуха вдруг нахмурилась:

– До любови погодить надоть, касатики… Выходит тебе, парнишечка, неожиданное известие в казенном дому и дальняя дорога с большими хлопотами, – сказала она Анохину. – И вокруг нехорошо… враги какие-то… то ли будущие, то ли прошлые. Видишь, какая шестерка пик, перевертышем, рядом с восьмеркой треф… И все в ближний час.

– Какие еще враги! – загалдели оба напарника Анохина. – Мы уже нахлебались. Может, на фронте?

– Не знаю, – пробормотала цыганка. – Не на фронте. Карты по-другому легли. Они говорят, не я. Гляди, какое окружение! И свита… И король трефовый перевернутый. Десятка бубен и десятка пик, обе перевертышем – это что? Не фронт. Какое-то хлопотное путешествие… И пики острием вниз. Нехорошая дорога, касатик. И враги вокруг тебя. Разве это мой язык говорит? Карты…

– Пустое, мать, – Емельян положил на чемодан красненькую «тридцатку». – Гадай другим. А я своих врагов увижу, когда на фронт вернусь. А на ближний час вокруг меня друзья.

И он поблескивающими глазами посмотрел на Шевченко и Пунькина. После справки с лихой подписью, после спирта они казались ему братьями. Старшими.

С хохотом они ушли от цыганки. Шагали по выметенному от листьев тротуару. Возбужденные от выпитого, веселые, радостные.

Пунькин углядел по пути закусочную и вопросительно посмотрел на Шевченко:

– Грамм по сто пятьдесят можно… для протрезвления, – согласился Шевченко и, взглянув на Анохина, заботливо добавил: – А тебе только «фронтовые». Сто.

В шалмане было накурено, гулко. Здесь кантовались, ожидая своих поездов, отпускники, демобилизованные, командировочные, тыловики и фронтовики. Пили, осторожно оглядываясь, доставая бутылки и стаканы из-под клеенчатых скатерок. Заедали выпивку дарами местных огородов, помидорами, огурцами, репой. Вскрывали банки с американской тушонкой, ловко орудуя финками.