Александр Мелихов - Тризна

Прямо как страна, в которой его угораздило родиться.

А назавтра он оказался в тупике. В этом тупике у запертой от начала времен черной лестницы, где причудливым узором сквозила куча сломанных кресел (куда и уборщица-то добиралась очень редко), вокруг трехлитровой банки, в которой неделями кисли окурки в воде, напоминающей анализ мочи исполина, – здесь, выбрав наименее раздолбанные кресла, заседала Ларисина коллекция. Личности в тупике были сплошь замечательные: этот отлично знал живопись, тот музыку, третий русский язык – где какое поставить ударение, – и все считали вполне справедливым уважать за это себя и друг друга, демонстративно отзываясь о своей работе исключительно как о средстве прокормиться: ведь и в Древней Руси казенные должности прямо так и назывались не должностями, а кормлениями .

Гордый же «Интеграл» для них был рядовым совковым захолустьем в сравнении с Массачусетским технологическим институтом.

В одном из кресел дремал Гребенкин.

Ларисина реклама уже сделала свое дело, и Олег неожиданно попал, наравне с Гребенкиным, в неподкупные скептики и даже получил собственное кресло, при малейшем движении пищавшее и визжавшее ничуть не громче остальных. Впрочем, в тупике и без него было твердо установлено, что все великие были прежде всего порядочные прохвосты, но – чего у них не отнимешь – все же ловкие бестии, сумевшие-таки заморочить голову целому человечеству, исключая, разумеется, кресловладельцев здешнего тупика. Но наполнить эти бледные очерки высокохудожественными деталями было по плечу одному Олегу с его познаниями и межбровными выпуклостями. Притом в тупике его счетоводство отнюдь не являлось чем-то постыдным, а напротив, служило забавным и пикантным подтверждением разбазаривания научных кадров. Однако после каждого сеанса развенчания великих Олег ощущал такое отвращение к себе, что перед глазами его начинала высвечиваться крайне разоблачительная картина: палач, распявший Христа, посмеиваясь, рассказывает приятелям, каким прохиндеем был распятый – вместо того чтобы честно следовать своему принципу «не противься злому», он пытался высвободить руку, когда в ладонь начал входить гвоздь.

Гребенкин же занимался развенчанием деятелей масштаба институтского, на Обломова, правда, никогда не замахиваясь. Олег довольно скоро сдружился с Гребенкиным, – насколько возможна дружба между скептиками, каждый из которых опасается, как бы приятель и его не огрел своим скепсисом по башке. И однажды Гребенкин извлек из своего стола картонную папку, засаленную, как его пиджак.

Неизвестно, сколько в точности лет он занимался проблемой Легара, но многие листы уже пожелтели и рассохлись, и был ясно различим момент, когда автор перешел с перьевой ручки на шариковую. Гребенкин перебирал свои бумаги с иронической усмешкой, называл их манускриптами, но пухлые, бледные пальцы его дрожали. Просматривая листы и слушая разъяснения Гребенкина, Олег почувствовал, как лицо его расплывается от удовольствия, словно он смотрел на Костика: Гребенкин выделил общий принцип, лежащий в основе десятка известных работ.

– Но… почему вы все это не опубликуете?!

– Законы науки суровы, но справедливы: нужен новый результат. А идейной систематикой дозволено заниматься только академикам. А я всего лишь мэнээс, – последнее слово произнес он с сатанинской гордостью.

– Но ведь вашу изобретательность можно приложить к более скромным задачам… лучше же решить нормальную задачу, чем не решить мировую проблему…

– Пусть более скромными наши посредственности занимаются. А я буду им показывать их настоящую цену.

Не скажешь же на это: «Да ведь вас считают шутом, юродивым», – пришлось сказать:

– Неужели же тратить на них всю свою жизнь?

А сам-то он чем занимается?

– Кажется, мы потеряли необходимую дозу здоровой иронии. Для снижения патетического градуса предлагаю сходить в столовую.

Олег не любил ходить в столовую в компании, потому что тогда приходилось брать кофе за двадцать две копейки, а не чай за три, но в такую минуту отказать Гребенкину он не мог.

Стояли молча, – очередь в столовой поддерживалась на строго определенном уровне, а если по недосмотру она укорачивалась, раздатчицы на время исчезали. Гребенкин тяжело отдувался, выпуская воздух каждый раз минут по пять, и Олег поймал себя на том, что смотрит на него с бабьей жалостью. Надо будет держаться с ним попроще, чтобы и он не изводил себя здоровой иронией.

Кофе из бака, жирно клокоча, лился, – про такой кофе хочется сказать: лилось, – в последний стакан, – им с Гребенкиным стаканов уже не хватило.

– Стаканов нет, – обратился Гребенкин к кассирше.

– Это не мое дело – стаканы.

– Стаканов нет, – уже к бабке-уборщице с тряпкой в руке.

Бабка сердито швыряла грязную посуду в каталку, – не подумал бы, что посуда такая прочная штука.

– Собери, вымой и пей, – тряпка была отжата с таким ожесточением, что выжатая вода вскипела на столе, как газировка.

– Всегда в таких случаях думаю: хоть бы их кто-нибудь подтянул – но только чтобы меня при этом не подтягивал.

Уселись наконец, и Олег взялся за вилку, чтобы тут же снова ее бросить на белый пластик.

– Нет, ну пусть вместо мяса кладут хлеб – но он же по крайней мере не воняет! А они как будто еще хотят поиздеваться: а вот вы и это слопаете!

– Ты еще способен чем-то возмущаться? Тогда тебе самое место в Филиной комиссии. У нас же целая комиссия столовую контролирует, а Филя председатель. Надо сказать, чтобы они тебя к себе довыбрали, такие люди нам нужны – честные, с огоньком… А то Филя, говорят, уже имел от столовского начальства к празднику сервелатика. А сервелатом награждают за что? – за сервилизм.

– Я-то человек простой, мне что накладут, то я и стрескаю, – Филя попытался задать простодушно-юмористический тон и для правдоподобия прижатыми локтями подтянул штаны, передернувшись винтовым движением, словно у него внезапно зачесалась спина.

Но это легкомыслие только возмутило собравшихся.

– Что значит, – «что накладут, то и съем»! Они накладут…

– Он человек простой! А кто не простой?

Филя начал оправдываться, для пущей жалобности загундев в нос и прибавляя через слово во все более и более упрощенном виде: так сказать, тысызыть, тсызыть, – но было поздно. Выступить единым фронтом членам комиссии мешало только то, что у каждого к столовой был свой личный счет.

– …Режет такусенькую помидорину на три части и берет три копейки…

– …Из чего они тефтели делают!

– Вы понимаете: режет помидорину…

– Не знаешь, что почем: в меню комплексные обеды, а на раздаче совсем другое!

– …На три части и берет…