Александр Мелихов - Тризна

– Думаете, это они масло растапливают поливать? На масле никогда не бывает таких хлопьев!

– …Помидорину…

– Хорошо бы сейчас такую помидорину! Под это дело! – Филя пощелкал себя по кадыку, но шуточка вызвала лишь новый взрыв.

«Подать сюда директора!»– прогремел общий клич, и оробевший Филя не посмел ослушаться. Все были радостно возбуждены, щеки горели, глаза блестели, – все-таки и мы сила! Но когда появилась директриса, волевым мускулистым лицом напоминавшая скульптора Мухину с нестеровского портрета, Олега с первых ее слов начало сосать предчувствие, что деловой человек непременно восторжествует над болтунами.

Прежде всего, она не приняла тона взаимного гавканья. «С помидорами мы обязательно разберемся в летний период. Хлопья на масле, товарищи, исключительно от температуры. Но, конечно, конечно, нужно проверять. Да-да, и помидоры тоже». Комплексных же обедов требует трест как прогрессивной формы обслуживания, но клиентам удобнее раздельные блюда`, поэтому она – рискуя своим положением – становится на сторону клиентов, а комплексные меню сохраняет для отчета. «Обязательно, с помидорами мы обязательно выясним. Да, товарищи, посуда – наша общая беда», – но она, директриса, давно мечтает завести для своих дорогих клиентов потрясающую моечную машину, которая делает ну абсолютно все – «мы, хозяйки, можем это оценить» (она то и дело подчеркивала, что она тоже женщина, хозяйка), – и эта машина будущего уже на пороге. «Может, нам стоит пока потерпеть, не хвататься за старье?» Но это не значит, что с помидорами может продолжаться по-прежнему. И еще у нее мечта: организовать щадящую диету для нездоровых клиентов, она понимает, что такое научная работа без хорошего питания, она и сама человек не слишком здоровый. И как достаются помидоры, она тоже знает.

Директриса прямо называла членов комиссии своими помощниками, почти спасителями.

– Вы понимаете, если я сегодня скажу буфетчице, что надо ложить шестнадцать грамм кофе, а она ложит восемь – она завтра мне заявление на стол. На смежном кусте был сильный завпроизводством – вот и сидят теперь без горячего. (С помидорами мы обязательно уладим.)

– Нет, на ваши проверки они так не будут обижаться, они знают, что вы им ничего не должны. Хотя, конечно, пережимать тоже без нужды не следует (разумеется, разумеется, это не касается помидоров!).

Всякое сомнительное блюдо нужно тут же опечатать в стакане (но вдвоем, по одному лучше не ходить) и – в лабораторию при санэпидстанции на количественный и качественный анализ. Но вообще-то важнее всего регулярность – просто заходить каждый день перед открытием и пробовать, это очень подтягивает.

В итоге разбились на пары, пары расписали по дням недели и разошлись в приподнятом настроении. В паре с Олегом оказалась Регина.

После этого на проверку не явилась ни единая спаренная душа. Олег, памятуя, что в столовую нужно ходить при свидетелях, несколько раз напоминал Регине, пока она не огрызнулась, что, мол, не все имеют в рабочее время столько свободного времени, чтобы шляться по столовым, кому-то ведь надо и работать.

Вот так и получилось, что однажды он наконец решился послужить правому делу.

Увидев его сосредоточенное, полное мрачной решимости лицо, директриса немедленно стала заботливо-сострадательной, словно он был смертельно болен. Когда они прошли на кухню, ему показалось, что он приехал навестить забытых тетушек: от баков, сковород, разделочных досок на сверкающем белоклеточном кафельном фоне к нему обращались раскрасневшиеся радостные лица, – сейчас всплеснут руками и воскликнут: «Какой большой вырос!» Они примерно это и восклицали:

– Какие молоденькие нас проверяют!

– А ты как думала – он молодой, да зато образованный. Не то что мы с тобой!

Сразу же стало совестно за себя, что он не заслуживает такого приема. Он с отчаянием понял, что уже израсходовал все душевные силы на то, чтобы появиться здесь, и теперь не сможет сказать ни малейшей неприятности этим раскрасневшимся лицам, счастливым от встречи с ним, – хоть бы уж убраться отсюда без особенного позора!

С директрисой они делились по-братски: полкотлеты ей – полкотлеты ему (в красноватый, дышащий подозрительным теплом разлом котлеты лучше не смотреть, и в глаза директрисы тоже), полтефтелины ей – полтефтелины ему…

Она:

– По-моему, неплохо?

– Дда-да, ничего…

И любящие лица тетушек.

Но даже самая роскошная разблюдовка все-таки имеет конец.

Расцеловали на прощанье, умоляли не забывать, заходить почаще… Застрял в памяти разрез вареной свеклы – багровый пень со вздувшимися годовыми кольцами.

«Тряпка проклятая! Размазня!»

Мучила отрыжка от конгломерата кушаний, съеденных без хлеба, не жуя, да еще в непривычном порядке: полкотлеты, полкомпота, полрассольника, полкиселя…

Больше он не подходил к раздаче и даже не смотрел в ее сторону, ограничиваясь буфетом, где был чай. Это устраивало и в финансовом отношении.

К тому же до него теперь дошло, какая еще нота звучала в его растерянности перед тетушками: бездельник явился проверять людей, занятых работой – у баков, у досок…

Единственным оправданием его бытия теперь оставались консультации, которые он часто давал едва ли не умоляющим голосом. Но где-то глубоко-глубоко в его кармане, кажется, все-таки таилась проблема Легара, которая когда-то должна была все искупить. Ну и, на худой конец, можно было сказать себе, что с точки зрения Истории остальные тоже недалеко от него ушли, все дребедень и суета.

И когда Мохов раскопал в невесть где добытой газетенке «Советское Заполярье», что экспериментальный коровник, над которым они корячились все лето, и впрямь расперло снегом, он только с подчеркнутым безразличием пожал плечами.

Правда, когда Бахыт, с головой забравшийся в какие-то сверхсекретные электронные дела, забежал сообщить, что Бонд и Барбаросса арестованы за махинации с нарядами, выписанными на липовые паспорта, в груди что-то все-таки екнуло. Жалко дураков. Но он чувствовал, что в глубине души не может им простить такого откровенного отступничества.

И от друзей, и от Обломова. И из-за чего? Из-за бабок!

А ведь он бы тоже мог польститься на их бабки, если бы они его позвали, и вся История тю-тю. Как же легко превратиться в отступника…

На институтских задворках после работы было совсем темно, едва светились только заснеженные карнизы. На одном чернел силуэт голубя, возился чего-то, ронял куски снега, потом вдруг бесстрашно нырнул в пустоту, не торопясь даже растопыривать крылья, – так был в них уверен. Все мы уверены в своих крыльях, пока они впервые не откажут.

Проходным двором вышел на освещенную улицу, и тут тоска вытянула его, словно кнутом, – он даже остановился. Как мог он еще беспокоиться о каком-то будущем, о годах, десятках лет впереди, даже о том, что человечество небессмертно, – до чего был избалован! Сейчас бы ему избавиться от этой боли на полчаса – и ничего больше не надо, никакой другой роскоши.