Александр Мелихов - Тризна

Прошу, прощения за американизм – воротилой.

Он-то был точно исторической личностью, и все, кто с ним работал, вся его команда, стало быть, тоже автоматически становились творцами истории. Оставь проблему Легара и ступай за мной, сказал мне колхозный гений – напоминаю, что и он тоже не реальная личность, а художественный образ. Сказочный даже. Как атаман Платов.

И этот атаман Платов для начала отправил меня в экономику, которой я сперва брезговал, а потом относительно преуспел. Меня до сих пор подкармливает теорема о властолюбце, ее иногда называют и теоремой о хищнике или теоремой о разрушителе. Ее развивают и в сторону оптимизма, и в сторону пессимизма. При каких-то условиях получается, что созидатели могут нейтрализовать хищников, при каких-то одного властолюбца оказывается достаточно, чтобы всех превратить в хищников, – конца не видать. И каждый раз меня вводят в оргкомитет, оплачивают дорогу в какую-нибудь приятную страну, обсуждают со мной равновесие по Евсееву, хоть я и разбираюсь в этом не лучше прочих. Пожалуй, и похуже, без меня там много чего наворотили, но им почему-то важно, чтобы изображал внушительный вид именно основоположник.

В этом смысле великий механизатор до некоторой степени обеспечил мою старость. Но ощущаю ли я это как участие в Истории с самой что ни на есть большой буквы? Нет, это всего лишь история крошечной, хотя и очень живучей секты искателей истины. А Историю с большой буквы творят властолюбцы, использующие простаков, творят маньяки, заражающие своим бредом истериков.

Рукотворную, так сказать, творят историю. А Историю нерукотворную творят бессмысленные громадные массы, порождающие гравитационные поля. Вам этот образ от меня уже знаком: если к населенной планете приблизится другое светило, его гравитационное поле начнет все реки и водопады отклонять в его сторону. А если его масса совсем уж громадна, то и реки, и самый воздух потекут к нему, оно высосет и опустошит планету и этого даже не заметит.

Еще недавно таким светилом для соседей была и Россия, ее гравитационное поле притягивало многие умы, но с недавних пор у американского поля не осталось соперников. Америку то восхваляют, то обличают за одно, за другое, за десятое – то она защищает мир от тиранов, то она сама главный тиран, – и каждый прав внутри своей сказки. Но все, что она делает сознательно под влиянием своих властолюбцев и хищников – творят Историю они, это нормально, – так все их фортели сущие семечки в сравнении с тем, что Америка делает бессознательно. Просто своим существованием и могуществом. В каждой стране одни умы продолжают притягиваться к собственной земле, а других влечет к себе новое солнце. И страна разрывается на части внутри собственных границ. А если части слабо между собой перемешаны, то разрываются и границы, начинаются войны. На одной такой войне погиб наш друг Пит – разумеется, я имею в виду художественный образ. А моя жена – вы все ее знаете: чистейший, то есть доверчивейший человечище – так она сотворила этот образ таким прекрасным и возвышенным, что сама теперь на него молится. Месяцами торчит в Донецке, пытается там создать музей всех погибших. Именно всех, а не только самых заметных. Собирает их фотографии, воспоминания, памятные вещи и надеется построить нечто вроде израильского музея, забыл название, где поминаются именно все без разбора. Ее тоже позвала История, повелела ей: оставь мужа и сына и иди за мной.

Так гравитационное поле Америки разрушило мой дом, о чем виновница уж точно не подозревает. А до этого она точно так же разрушила наш «Интеграл», чего ее хищники, возможно, и желали, но сознательно бы у них ничего не получилось. Зато когда их поле незаметным образом развернуло наши умы, множество собственных наших дел многим из нас показались каким-то отстоем. И даже наш великий учитель остался не у дел.

Конечно, заниматься чистой наукой он мог бы по-прежнему, но ему это было скучно, он хотел творить великие дела. То одно, то другое, то пятое, то десятое – и все такие грандиозные, что рот разинешь. И никогда не угадаешь, что ему придет в голову. Сегодня искусственные спутники, завтра животноводство, послезавтра водородное топливо, послепослезавтра ядерные реакторы, послепослепослепосле еще что-то потрясающее. И каждый раз все продумано до невероятных подробностей, эрудиция у него была фантастическая. И я за каждый прожект брался с величайшим воодушевлением – вот поистине историческое дело! Мы что-то изучали, доходили до вполне приличного уровня, печатали статьи, а то и коллективные монографии – основные идеи всюду закладывал он. Начинались какие-то командировки, отыскивались могучие партнеры, очень большие начальники, выносились постановления правительства… А потом как-то все само собой слабело, затихало, а с годами и вовсе рассасывалось. И сегодня я окидываю свою жизнь, когда я шел на зов Истории вослед нашему учителю, и вижу, что все свои мечты и дарования я пустил по ветру, по гравитационным полям, которые творил мой кумир. Последнее, что он мне предлагал, – обучать палестинцев. Они учатся в Европах и платят столько-то, а мы будем брать с них по столько-то, да еще и обеспечивать общежитием. И все цифры от зубов отскакивали, он по этой части мог бы в цирке выступать, он помнил цены на водку лет за сто, цены на кадушки, цены на золото до революции и после, и про палестинцев он тоже все знал. Очень мы про них плодотворно поговорили, и больше он их никогда не вспоминал. Умоляю, не спешите возражать, это только сказка! Каждому будет дана возможность возразить другой сказкой. Я говорю не о нашем реальном учителе, ибо понятия не имею, какой он был в реальности. Мы ни о ком не имеем понятия, я говорю только о художественном образе.

И я на его тризне – образа, образа! – теперь никак не могу взять в толк, на черта ему все это сдалось при его нечеловеческом умище? Враги обвиняли его в карьеризме. Но я-то знаю, что он этими авантюрами наживал больше неприятностей, чем выгод. И теперь я думаю, что в глубине души он так и оставался хулиганистым пацаном. Как любил он дурачить начальство, так это и оставалось самым любимым его занятием. Как когда-то привязал он парторгу к хлястику надутый гондон, так он потом и навязывал министрам и маршалам такие же пузыри. И в итоге я всю жизнь прослужил чужому озорству. В последние годы я это почувствовал, и он тоже сразу это почувствовал, ни к чему великому больше меня не привлекал. И я теперь желаю только как-нибудь дожить на обочине Истории, достаточно она вокруг меня и во мне перекрушила. Любые лозунги общего пользования вызывают у меня тошноту. Теперь я не желаю ни с кем шагать в ногу, а делать только то, что лично мне нравится, служить только тому, что лично я люблю.