Александр Мелихов - Тризна

«От чего таблетки? От совести? От сострадания? Разве ты меня этому учил? А как же миссия интеллигенции?» Он был прав. Но кто мог подумать, что он примет настолько всерьез мою напыщенную болтовню!

Правда, я не сразу решился назвать свои уроки совести лицемерной болтовней, я еще стаскал Илюху к психиатру, и тот прописал ему какие-то таблетки от интеллигентности. А Илья взял и принял их все разом.

Больница, куда нас привезли, была огромная и сверкающая, как океанский пароход. Илюшку укатили на реанимацию, Фатьку куда-то увели под руки с сердечным приступом, а меня ничего не брало, я так всю ночь и прошагал по приемному холлу. За Фатьку я не беспокоился, меня уверили, что ее просто нужно до утра понаблюдать. Врачи были очень милые, все говорили по-русски. И это была родная речь. Но я все равно чувствовал себя бесконечно одиноким.

Торжественная скорбь объединяет на общее дело, а смерть или мучения любимого человека отсекают от мира. До меня наконец-то дошло, что мы с Фатимой собственными языками убивали нашего сына. Мы торжественно скорбели, мы мстили и самоутверждались, а он страдал невыносимо. Мы воображали, что воспитываем в нем верность идеалам, но идеалы-то – это образ будущего, а не месть прошлому!

И раз уж пошла такая пьянка, признаюсь в последней правде, я только в ту ночь решился открыть на нее глаза. Я бы никогда в этом не признался, но я рассказываю не о себе, а о художественном образе. Это не я, это он такая лицемерная сволочь. Когда я узнавал про какие-то новые жертвы российской власти, я испытывал не боль, не жалость к ним, а торжество: ага, теперь не отвертитесь! Только не подумайте, пожалуйста, что я говорю о себе, это не я. Это все он, художественный образ. Ему и еще более страшные вещи приходили в голову. А что, если я и мне подобные руководствовались такой логикой: вы нас оттесняете от государственных дел, так мы за это сделаемся вашей совестью. Но чужой совестью быть нельзя, можно быть только злопыхателем и завистником, совесть должна напоминать нам не о чужих, а о наших грехах. А о них я думал меньше всего.

И сколькие из нас, профессиональных плакальщиков, любить умеют только мертвых, а к живым относятся с раздражением и брезгливостью. Хотя и мертвые были точно такими же.

Что же вы молчите, продолжения не будет. Исповедь сыноубийцы закончена.

Но все продолжали молчать, упорно глядя в черный стол, а Олег старался даже и не коситься в Борину сторону, чтобы не осквернить его трагический образ плебейскими седеющими усиками.

– Так чем же все-таки кончилось? – наконец решилась спросить Галка, и в ней вновь проступила потрясенная хорошенькая болонка.

– Пока дома отлеживается. Стараемся одного его не оставлять. А дальше иншаллах, как говорит Фатима, – она теперь увлекается исламом. Илью уже иногда называет Ильясом.

– Мальчишки, – в чуточку раскосеньких Галкиных глазках стояли слезы, – скажите: на свете есть счастливые люди?!.

– Есть такие люди! – дерзко откликнулся Боярский: он всегда очень умело изображал ленинский теногок. – Вегнее, я таким был, пока не добился успеха в Амегике.

Его ерничество покоробило Олега, но, вместе с тем, если отнестись к Бориному рассказу с подобающим тактом, промолчать пришлось бы до самого расставания.

А погода за окном продолжала бесноваться, в стекла билась подводная нечистая сила. Пока еще тщетно.

Мои родители принадлежали к идеальному, то есть наиболее удобному типу русских евреев: они видели решение еврейского вопроса в том, чтобы евреи сделались русскими, только лучше. Это «лучше» они, правда, понимали очень скромно: быть лучшим учителем математики в средней школе, как отец, быть лучшим рентгенологом в районе, как мать… А метить выше ни к чему, там начинаются интриги и зависть. Вот моральный рост ни у кого не вызывает зависти – ему и нужно предаваться без ограничений.

В принципе я был не против становиться лучше. Но становиться лучше в угоду кому-то… Кто об этом не просит и благодарить не собирается…

Сева сказал, что если им недовольны, то ему хочется лебезить. Пардон, не ему, а вылепленному им художественному образу. Ну, а моему художественному образу хочется послать недовольных подальше или поглубже, на их усмотрение. В школе я никакой дискриминации не подвергался, наоборот, был первый ученик, первый красавец и первый спортсмен – образ, я имею в виду. Но все-таки главную прелесть жизни составляет беззаботность, в простонародье разгильдяйство. Я особо далеко по этому пути не заходил, но дома мне слишком уж часто твердили, что еврей не может себе позволить быть разгильдяем. Это как – русским можно, а евреям нельзя?.. И я решил сделаться лучшим из разгильдяев.

А все лучшее, как вы знаете, делается в Америке – там и разгильдяи образцовые. Хиппи – это было так романтично! Я где-то раскопал, что в Штатах хипповское движение раскрутили евреи – Рубин, Краснер, еще кто-то, Хофман, что ли… Так почему бы и Боярскому не сделаться русским Краснером?

Что у нас в России плющит больше всего – серьезность. Советская серьезность, антисоветская серьезность, буржуазная, антибуржуазная – послать всех в задницу, вот единственное спасение от этих зануд! Это и сделали хиппи: мы не протестуем, мы празднуем! Мы же с Севой еще на Сороковой миле восхваляли американский протест – забить на все. Выйди из скорлупы! Делай только то, что смешно и нелепо! Отсюда и рок – лучше вопить, бормотать, чем тянуться навытяжку.

Но меня сразу покорбили все эти герлы, мэны, драйверы, хаеры, френды, бездники, мазеры унд фазеры на флэтах… Даже наши родные менты были уже не менты, а полисы! И это обезьянство – борьба за свободу от норм? Это, наоборот, добровольное подчинение чужим нормам. И где стилистическое единство – ПОЛИСЫ их ВИНТЯТ! А я хочу, чтобы менты брали мне под козырек. Или, по крайней мере, три раза подумали, прежде чем спросить паспорт, который эта шелупонь называла КСИВОЙ. Ксива… Так вы блатные или штатники, в конце-то концов?!. Блатные бы вас опустили с полтыка.

Что еще меня от этой публики отвращало – все эти волосатики были как на подбор дохляки. Это даже культивировалось – быть полудохлыми. И девки были бесцветные. Еще и с диссидентскими поползновениями… То есть вместо того чтобы на все забить, ради чего все и затевалось, устраивали еще один комсомол, только с другого конца.

Ну, и гэбуха за нами, конечно, приглядывала, хоть опасности эта моль уж никакой не представляла. Правда, в казарме и незаправленная кровать считается покушением на основы. Поэтому у нас очень любили перетирать, кто стучит и кто не стучит. Это их поднимало в собственных глазах, а меня, наоборот, опускало: все же наше движение было задумано, чтобы забыть о конвойных, а мы без них прямо-таки затяжки сделать не могли.