Александр Мелихов - Тризна

Конечно, как всякий падший аристократ, я мог бы превратиться в интеллигента. У них тоже таких хватает: раз вы не позволяете вами командовать, мы за это сделаемся вашей совестью. Я тоже мог бы оплакивать краснокожих, чернокожих, голубых, белых китов, но уж слишком это пошло и фальшиво. Ясно же, что всем начхать и на индейцев, и на китов, все хотят только покрасоваться. А я и так достаточно красив. Нет, недостаточно. Миссии не хватает. Наши жополизы твердят, что миссия должна быть только у американцев, а мы, сиволапые, должны «просто жить». То есть превращаться в то самое быдло. В России-то, как многие из нашей братии, я мог бы тоже вообразить себя миссионером, светочем цивилизации и демократии в варварской стране, а в Америке все сами и без меня светочи. Там даже левые в глубине души убеждены, что живут на вершине мира, только хотят хоть немножко подгадить его хозяевам.

Собственно, с тем, что американцы считают себя лучше всех, я вполне готов смириться. Но они ведь считают себя еще и лучше меня! Я их когда-то пытался давить эрудицией, но они совершенно не стыдятся чего-то не знать. Это не их вина, это вина того, кто не сумел до них докричаться, будь он хоть Бах, хоть Кант. И вот однажды летним вечером в парке натыкаюсь на толпишку светочей, обступивших армированный стеклянный стакан метров под десять высотой. Немножко похоже на вольер для птиц. И в вольере действительно летает человек-птица. Обряжен он был вульгарно, под киношного Супермена – чешуя цвета морской волны, какие-то алые загогулины на груди, красные сапожки в обтяжку – только алого плаща с черным подбоем не хватало. Но летал он изумительно. То взмоет в небеса, то вдруг бессильно устремится к земле, этаким Икарусом. И собой голливудский красавец типа Иисуса Христа в изображении Сальвадора Дали.

И над всем этим стенает как бы космическая электронная музыка.

Только тут я и заметил, что вольер евонный окружают в основном тетки. Раскрепощенные, а значит, неухоженные, толстые… Но все равно зачарованные этим летучим красавцем. И тут из тамбура открылась дверь в стакан, и из нее выпала еще одна тетка, затянутая в голубой комбинезон, напоминающий скафандр. Вернее, не выпала, а просто легла на воздушный поток. А голливудский Супермен стоял рядом – при таком уменьшении поперечного сечения поток его поднять не мог – и показывал ей, как нужно прогибаться, балансировать руками… Я стоял довольно близко и видел, как под напором воздуха трепещут ее щеки, выдавленные тесным капюшоном. А его пробор не могли возмутить ни турбулентный поток, ни, тем более, ламинарный.

А потом Супермен начал вместе с ней медленно подниматься. И вот они уже висят рядом на порядочной высоте, даже немножко страшновато. И вдруг он ныряет вниз, и она остается одна. А потом, видимо, что-то происходит с воздушным потоком, и она тоже начинает падать. И он взвивается вверх и подхватывает ее на руки. И так они вместе опускаются на землю.

Эта архетипическая картина – мужчина, да еще красавец-брюнет спасает женщину – оказалась такой трогательной, что я невольно зааплодировал вместе со всей толпишкой. А спасенная освободилась в том же тамбуре от голубого скафандра и вышла наружу неухоженной теткой, только очень похорошевшей от пережитого счастья. И тут же в тамбур отправилась следующая.

Счастье быть спасенной голливудским красавцем стоило не так уж дешево, я даже удивился, когда очередь дошла до меня. Я уже понял, что на поток можно ложиться без опаски. В этом я не раз убеждался в аэродинамических расчетах, но тут получил самые убедительные подтверждения – сигналы тела. Оно лежало на воздухе, как на матраце, а Супермен кричал мне в ухо, что я все делаю правильно, и отпустил меня под сетчатый потолок без своего сопровождения. А когда мы вместе выходили – я был последний, уже стемнело, – он сказал, что мог бы даже захватить меня на парашютный прыжок.

Я посмеялся, но телефон взял. Заниматься этой опасной чепухой у меня не было ни малейшей охоты. Но жизнь тянулась так медленно и скучно, что мне пришел на ум еще один Севин урок. Он на шабашке нам втолковывал, что каждому человеку и даже народу нужен свой фронтир. Чтобы что-то преодолевать, куда-то расти. А у меня давно никакого фронтира не было. И я позвонил Супермену. Он оказался отличным парнем, в Америке таких полно. Так дружелюбно со мной в последний раз говорил только Обломов, когда я пришел просить рекомендацию. И все-таки перед вылетом пришлось пару раз сбегать в сортир. Фронтир и сортир близнецы-братья.

Но когда я шагнул из люка, то пожалел, что не сбегал в третий. После полета в стакане мое тело решило, что я снова лягу на воздух, как на матрац. А когда я ухнул, будто с крыши, а под ногами-то бездна… В рекламе обычно успокаивают: всего через две-три секунды… Но за эти три секунды можно три раза поседеть. Хотя седина моему бизнесу на пользу.

Еще пишут: незабываемое ощущение полета… Какого, к черту, полета! Висишь черт знает на какой высотище, а под ногами ничего нет, господи, думаешь, хоть бы скорее долететь, и уже больше никогда, ни за какие коврижки!..

Но внизу тебя охватывает такое счастье, что ты спасен… Это упоение держится иногда дня три-четыре. А потом опять начинается скука жизни, этакий комплекс простого американского парня Мартина Идена. Всего достиг, а мираж растаял. И снова начинается тоска по какому-то фронтиру. И я снова звоню Супермену.

Кое-какая привычка все-таки наработалась, перед вылетом ощущаю уже не ужас, а безнадежность. Разобьюсь, так и черт с ним, лишь бы скорей отмучиться. И вниз уже смотреть не боюсь. Наоборот, высматриваю, куда же они попрятались – банджо, ковбои, Огайо, Оклахома, апачи, Аппалачи?.. Внизу только бензоколонки, шоссе, прямоугольнички домов – все для удобства, и ничего, простите, для мечты. И я мысленно выбираю, куда бы мне приземлиться, и вижу, что некуда. Фронтира нет нигде. Везде или удобство и скука, или кошмар.

Но я еще не настолько исскучался, чтобы выбрать кошмар. И вижу, что мне самое место между небом и землей – вот так бы лететь и лететь, и никогда не приземляться.

– Все, финита ля комедиа. Скончал певец. Не смотрите на меня так, все нормально. Мы же договорились рассказывать друг другу каждый свою неправду, я и рассказал неправду. У меня все зашибись, мы, евреи, умеем устраиваться. Выпьем, чтоб легче было лгать. Слабая все-таки штука саке, пьешь-пьешь, а никак не провраться. Вы можете на кого-то другого смотреть? Смотрите на Мохова, пусть теперь Иван Крестьянский Сын режет нам свою неправду-матку.

Но ерничество не шло ни ситуации, ни нынешнему Коту – слишком уж он смахивал на старика Хоттабыча, и все продолжали смотреть на него очень серьезно и даже испытующе. Из прищуренных глаз Бахыта исчезло примиренное выражение усталого рикши; у Галки несколько раз поднялась верхняя губка, приоткрывая по ее краешкам два забытых маленьких вздутия, словно изнутри пыталась выглянуть на свет еще одна губа. Но тут загудел Мохов – замес мосластого сутулого мастерового пробился в нем сквозь все ученые степени и звания.