Александр Мелихов - Тризна

– Так это правда, – вздохнул Олег. – Обидно, но правда. Если бы мы заглянули во внутренний мир любого подонка, узнали, каким он уродился, какие уроки ему давала жизнь, то увидели бы, что никак иначе он поступать не может. Так что давайте лучше слушать Баха. Бахыт, ты готов?

– Всегда готов. Загляните во внутренний мир подонка.

Я принадлежал к аристократическому казахскому семейству, хоть и услышал впервые это слово через много лет. И в моем тогдашнем представлении быть казахским аристократом означало говорить исключительно по-русски и не знать ни одного казахского слова. Ну, разве что с вывесок, которые и русские понимали: ет-сут – мясо-молоко, нан – хлеб… А всякие сакральные выражения типа «коммунистык партиясын» носили транснациональный характер.

Мой отец, как я понял очень не скоро, был директором ремонтной мастерской, пышно именовавшейся фабрикой, и жили мы в «сталинском» доме с видом на крашеный портик обкома. Сам обком был сизый, как голубиная грудка, а колонны белые. Слова «сталинский дом», кстати, произносились тогда примерно с тем же выражением, с каким сейчас произносят «императорский театр». Мы, юная казахская аристократия, низовых, так сказать, казахов, «чабанов», называли мамбетами – примерно то же, что у русских «ванька» или «валенок». Или «ватник» – аристократизм все время находит новые формы народолюбия. Эти мамбеты вызывали у меня неприязнь еще и тем, что их кличка «калбит», то бишь «вшивый», косвенным образом дискредитировала и меня. Хотя уж к моему-то семейству она никак не подходила. Мы жили в доме с ванной, каких в ту героическую пору в городе было не так уж много, мой отец ходил в шляпе, при галстуке, при портфеле, говорил по-русски практически без акцента… Разве что звук «к» произносил, как бы слегка отхаркиваясь: кх.

Но однажды я зачем-то поджидал отца после работы у проходной, и он вышел очень респектабельный, со всеми аксессуарами – шляпа, галстук, портфель… А за ним тащился какой-то забулдыжистый гегемон в замызганной спецовке и нудил: ну, Сапар Мендыгалиевич, ну, в последний раз…

– Все, закхончили, – через плечо отрезал отец. – Тебе в прошлый раз было ясно скхазано: еще раз увижу пьяным…

Забулдыга понял, что все кончено, и с ненавистью процедил вслед отцу:

– У, калбитня… Мы вас ссать научили стоя!

И до отца это явно донеслось, но он сделал вид, что не расслышал.

Я тоже сделал вид, что не расслышал. Но все прекрасно понял: как ни возносись, среди русских ты все равно останешься человеком второго сорта. Конечно, никто из приличных людей тебе этого не покажет, но всегда найдется андерсеновский подонок, который скажет правду. И я почти бессознательно начал искать каких-то союзников, для которых и сами русские были бы не высшим сортом. И такими союзниками для меня оказались американцы. Когда я сталкивался с очередным бахвальством, что русские первыми сделали то, другое, я всегда думал: а Эдисон это сделал раньше, а это придумал Винер, а это Шеннон, а Массачусетский технологический институт круче нашего «Интеграла»…

Разумеется, русофобом я не стал, у меня и друзья все русские, и жена русская, и дети русские, и пахал я на российскую оборонку до закрытия метро… Но это уже был, правда, мой личный кайф. Я на этих делах еще со школьного радиолюбительства фанател. Диоды, триоды, гетеродины, емкости, индуктивности – это для меня были волшебные слова. Самому что-то намотать, спаять, потом связаться с таким же придурком из какого-нибудь Новосибирска – это для меня было как для альпиниста покорить семитысячник. И о чем же нам было с ним потом разговаривать, как не о том, кто что из чего и как мотал и паял.

Собственно, и вовлек меня в эту секту сосед – народный умелец, у которого весь дом был заставлен раскуроченными приемниками, – из этого рудника мы добывали нужные детали. А каких недоставало, гнули и лепили вместе. Если не получалось, искали помощи у других чудаков – от этой бескорыстной страсти был не застрахован ни один общественный слой или возраст, она обходила только женщин. Интересно, что об индуктивностях и емкостях мой наставник имел представления самые фантастические – и при этом все у него работало. Наука необходима лишь посредственностям вроде нас.

Раз меня даже запеленговали, пришли из органов – оказалось, я работал на частоте аэропорта, отцу пришлось отмазывать. Но он все равно меня одобрял, говорил, что на войне он уцелел только потому, что в механике разбирался, мог пулемет разобрать. Поэтому его относительно берегли, только два раза контузило и пальцы на обеих ногах ампутировали, да и то он их отморозил. А мамбетов швыряли в эту домну, как солому, чтоб хоть еще на полчаса пламя поддержать да боеприпасы у противника подрастрясти.

А завтра, внушал мне отец, главной будет электроника. Он отчасти оказался прав, но кого в пацанские годы волнует завтра! Я насобачился переделывать советские приемники, чтоб на них можно было слушать джазовые передачи, голос моей тайной союзницы – Америки…

Я на этом даже и зарабатывать начал, но ради своих заокеанских друзей я бы и даром был готов потрудиться. И в девяностых, когда мы начали какими-то секретами с американцами частично обмениваться, я о некоторых своих хитростях с удовольствием рассказал нашим, как теперь выражаются, американским партнерам. И они похвалили за одно, за другое: вы, дескать, русские, это хорошо придумали. С тем оттенком, что, мол, надо же, дикари-дикари, а сумели нашу американскую таблицу умножения освоить – ведь все же на свете, оказывается, не русские, а американцы изобрели. Я им говорю: я не русский, я казах. А они спрашивают: а это кто? Я говорю: это вроде индейцев. У вас в Ю Эс Эй индейцы, а у нас в Ю Эс Эс Ар казахи. Они сразу делают грустные лица: йес, йес, индейцы – это биг трэджиди. За грустные лица, конечно, спасибо, у русских по нашему поводу я никогда грустных лиц не видел, чуть что: мы сами не меньше пострадали. Они не видят разницы – самим пострадать от своей дури или пострадать от чужой. Быть, как говорится, субъектами истории или терпилами. Кстати сказать, когда мне хотели сделать комплимент, всегда говорили, что я похож на индейца, на араба, но никогда – на казаха. Мне и самому каким-то образом внушили, что чем меньше казашка походит на казашку, тем лучше. Да и наши степи, наши лошади, наши чабаны – это какой-то отстой – то ли дело прерии, мустанги, ковбои… Хотя все ковбои в наших зимних буранах в первый же день повымерзали бы. Я однажды среди города свой дом не мог найти.

В общем, я понял: для русских так ли, сяк ли, но мы существуем, а для американцев нас и вовсе нет. Да и если вспомнить, как славный американский парень Джек Лондон воспевает кулак белого человека… Кого он месит, этот кулак? Нашего брата косоглазого.