Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

— Понравилось, — тихо сказала Тамара, — спой, Коленька, ещё, — попросила она.

— Потом! — И снова приблизился к ней, отложив гитару, и спросил: — Ты, может, всё же поцелуешь меня, Том!?

Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае, — отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и угрозил, что разомкнёт пальцы, если его сей же момент не поцелуют в губы страстно и долго, в губы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе не рассчитывая, что просьбу его удовлетворят. Но, неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть, и не страстно, но горячо.

Мгновенно как-то промелькнуло в голове — вот я ему так и отомщу, Сашке. Вот так. А он уже поднимал на руки, снова перекинул тело своё на балкон и начал целовать её сам, как голодный пёс набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажатыми рот и нос, а потом дали воздух, хватает его жадно, как…

— Запри дверь, — сказала Тамара. — Псих! Придут ведь сейчас.

Он поднял её на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей своей драгоценной подошёл к двери и запер. Так же тихо понёс её к дивану.

Не сюда, — сказала она. — В мою комнату.

Она слышала, как колотится и рвется из-под рёбер его сердце, как воздух выходит из груди и дует ей в лицо. И желание тоже пришло к ней. И она обняла его и притянула к себе, и он бормотал как безумный: «Томка! Томка!» — и закрывал губы её телом, дышал её запахом, ею всей и проваливался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой было блаженство и исполнение всех желаний, плавал в обнимку в терпком и пахучем вареве, называемом наслаждение.

И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бросало его в эти минуты. Очнулся только, услышав:

— А теперь, Коля, правда, — уходи, и никогда больше не возвращайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь.

Сейчас мне надо одной побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.

— Не уйду я никуда, Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит мёртвой хваткой. Не вырвешься!

— Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо!

— Кто-нибудь обидел? — Убью!

— Ну вот — убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал ты, кого убивать собираешься.

— Кого же?

— Я, Коля, вот уже три года, три с Кулешовым Сашей, которого песню ты мне спел и который сидит или убит — всё сразу. Ни то, ни другое, Коля. Живёт он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с ним плохо.

На всё, что угодно, нашёл бы ответ Коллега, на всё, кроме этого, потому что ещё там, в лагере, казалось ему, что знает он этого парня, что встреть он его — узнал бы в толпе, что, появись он только, и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его такая, как песни, — не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Колька, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один — все кругом мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Колька, только не этого. И не зная, что и как ответить и как вести себя не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь даже дружка своего и М.Г. [5] Роман никогда не был закончен. — П рим. Ред.

Я предполагал это писать для очень маленькой группы своих близких друзей. Мы жили в Москве много лет тому назад в квартире моего друга Лёвы Кочеряна, в Большом Каретном. Там хорошая компания собиралась, там бывал часто и с нами провёл эти годы и Вася Шукшин, и Тарковский Андрей, и Макаров Артур. (К сожалению, двое из них уже не живут). Тогда выработалась такая манера дружественная, раскованная, непринуждённая, я себя чувствовал свободно, потому что это были мои близкие друзья, и я знал, что всё, что я им буду петь и рассказывать — им интересно. И так же от них получать. В общем, эти песни стали известны именно из-за того, что в них дружеский настрой, желание чего-то рассказать вот так друзьям.

Я начал писать свои песни из-за того, что услышал песни Окуджавы. И действительно, я считаю его своим крестным отцом, он меня подтолкнул, я к тому времени много написал стихов и вдруг увидел, что возможно, взяв инструмент, написав ритмическую основу к этим стихам, ещё больше усилить воздействие этих стихов на зал. Вот так я взял некоторые вещи под рояль, под аккордеон, потом всё как-то выкристаллизовалось и упростилось до гитары.

Когда говорят об авторской и эстрадной песне, я, естественно, отдаю предпочтение авторской песне, я сам ею занимаюсь. Но, если говорить объективно, это два разных жанра, совсем разных, которые имеют свои избытки и свои недостатки. Вот эстрадная песня — это всегда оркестр, который мощно звучит, сопровождая певца, хорошие оркестровки, часто голоса поставлены, потому что они учатся в консерваториях и т. д. Я к некоторым из них отношусь с уважением и не всё огульно охаиваю на эстраде, но есть один сброс, который по нынешним временам отрицательно сказывается на всём этом искусстве, потому что теперь, из-за того, что так искушён зритель и так хочется услышать информацию ещё и со сцены и поглядеть и послушать личность и индивидуальность, а не не пойми что, и он всё меньше и меньше находит это среди людей, поющих на эстраде. Потому что появляются «Алло, мы ищем таланты», и находят, потому что талантов много, они приходят, подражая тем талантам, что были прежде, выбирают себе каких-то кумиров и почти никогда не следят за тем, о чём они поют. Иногда просто уши вянут. Вы вспомните вот это знаменитое: «На тебе сошёлся клином белый свет…». Это же просто поразительно, какой это бред. А наверху два автора, причём довольно серьёзных человека. Значит, один не справился — очень сложная песня — второго подключили… Или ещё бывают песни иногда с таким глубокомыслием ложным, вроде «Как провожают пароходы…», тоже вроде ты что-то должен иметь ввиду, что-то за этим прочесть, хотя там ничего нет.

Или песни, которые не несут никакой информации и даже нет в них поэзии, образа нет поэтического. Вот Бернес, он тоже работал на эстраде, он никогда не позволял себе петь плохие тексты, или никакие. Сейчас вот — сколько он уже не живёт — а вы включите радио и прильнёте его слушать, потому что он пел, безусловно, либо хорошую поэзию, либо какие-то содержательные стихи, всегда.

Ну, и даже вот это, навязшее в ушах «Яблони в цвету — какое чудо…». Помните? Ну, и тополя в пуху — какое чудо и масса ещё вещей — всё чудо, а если рядом в этим вспомнить стихи есенинские «Всё пройдёт, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охвачен, я не буду больше молодым…» — и сразу понятно, что почём.

Авторская песня, которой мы занимаемся, у неё масса недостатков — бедность сопровождения и почти всегда упрощённый ритм и т. д., но одно я могу сказать наверняка и убеждён, что вы со мной согласитесь — эта песня более подвижна, она допускает импровизацию, т. к. это есть манера разговаривать с людьми; каждый раз приходят новые люди в зрительный зал, и я, например, иногда мне кажется, я попал в десятку на выступлении — так точно спел, что выше не прыгнешь, и я всегда думаю, я следующий раз повторю, будет точно так — и никогда не получается, потому что другие люди, это невозможно. Устанавливается какая-то атмосфера здесь, в помещении, и тебя несёт совсем по-другому, ты воспринимаешь какими-то локаторами эту обстановку и поёшь, хуже, лучше — неизвестно, но по-другому — обязательно. То есть, эта задача допускает импровизацию, она более подвижна, можно поменять слова, она более живая и живучая. Из-за этого люди хотят принести её домой, услышать, что за этим стоит, что там человек ещё имел в виду. Я даже написал одну песню, хотел ответить на все письма, и там был такой припев: «Спасибо вам, мои корреспонденты, что вы неверно поняли меня». Люди часто видят в них то, что им ближе и, наверно, я конкретно не имел это в виду, но это там есть, если они увидели.