Ольга Гладышева - Оползень

На самом деле ощущения ротмистра были гораздо проще, но ему нравилось думать, будто он такой изысканно чувственный.

— Я очень несчастлив, Евпраксия Ивановна, — втолковывал он. — У меня нет личной жизни. Одно служение: царю, отечеству, усмирения, выявления, надзор… Иногда я удивляюсь, откуда у меня дети взялись: Игорь, Людмилочка — неужели они мои? И при чем тут я? Ведь я работаю по двенадцать часов в сутки. Устаю ужасно. В карты играть не хочется, просто сил нет, не то что…

Все были уже в той стадии, когда друг другу очень сочувствуют. Охмелевшая Кася погладила ротмистра по голове.

— Вот вы еще не облысели. Одно это уже хорошо. Вам надо отдохнуть.

Лирин тепло, как дитя, потянулся поцеловать ее. Уклоняясь и закрывая глаза, она пробормотала:

— Я желаю вам счастья. Будьте счастливы.

— Это невозможно, — убежденно, искренно заверил ее жандарм.

В разгар веселья Виктор Андреевич знаком пригласил своего управляющего незаметно выйти на палубу.

Ветер с силой сразу охватил их, освежая после пьяного гвалта и духоты в салоне. Кто-то уверенно, но невпопад опять забарабанил на пианино. Кажется, на этот раз Лирин.

Узкий месяц перескакивал с елки на елку по верхушкам, никак не хотел отставать от парохода. Густой влажный запах реки мешался с дымом сигары Виктора Андреевича.

— Что показала предварительная разведка на Ольдое? — спросил он, как всегда спрашивал о делах, бесстрастно.

— По заявке рабочего Мазаева? Пока слабое золото. На будущей неделе поеду сам с десятником. Попробуем еще.

Помолчали.

— Вы знаете, я к вам хорошо отношусь и доверяю вам, — заговорил Виктор Андреевич, и Осколов сразу уловил в его голосе что-то новое. — Я буду откровенен. Наш вечер — прощание. На следующей неделе мы будем с Олей во Владивостоке, а там морем — за границу. Рассчитывайте рабочих, закрывайте прииск.

Он вгляделся в молодое, измененное полутьмой лицо Осколова: высокий лоб, прямой нос, удлиненный, мягкий разрез глаз.

— Я не смею верить тому, что слышу, — пробормотал Александр Николаевич.

— Экие славные у вас усы, — неожиданно сказал Виктор Андреевич. — Всегда завидовал.

Осколов непонимающе улыбнулся, показав ровную полоску хороших зубов.

— Вам смешно, что я об усах? Ничего, скоро всем нам дадут по усам.

— Вам не кажется, что вы немного преувеличиваете? — осторожно спросил управляющий.

— Будто вы не знаете, что творится в России. Я предпочту ждать развития событий, ну, скажем, в Китае. Все валютные кредиты я уже перевел в Шанхайский банк. Не угодно ли с нами?

— Н-не знаю… я поражен.

— Ну, зато я знаю историю Европы. Я знаю положение в России. Поверьте, это неостановимо. Это будет как таежный пожар. Я очень советую вам уехать. Разумеется, наш разговор конфидентный, чисто дружеский. Никого из этих, — он показал на освещенные окна салона, — я посвящать не собираюсь. Душа моя смущена грядущими бедствиями, — вспомнил Виктор Андреевич о своем увлечении «Словом», — печаль жирна течет по русской земле… Впрочем, может быть, вы в других видах? Может быть, вам нравится то, что происходит в Петрограде? Ваш отец, кажется, был из политических ссыльных?

— Да, его исключили с последнего курса Академии художеств, — рассеянно сказал Александр Николаевич, думая о другом.

— Во всяком случае, где бы мы ни оказались, я буду в вас нуждаться.

— Боже мой, Виктор Андреевич, неужели… Что ждет Россию? Чем все это кончится?

Виктор Андреевич молча пожал плечами.

Лунный свет остренькими осколками разбивался на бутылочно-черных и гладких волнах за кормой. Швырнув сигару за борт, Виктор Андреевич потер обеими руками лысую голову:

— Я вам сделаю еще одно признание, вы сейчас удивитесь. Я знаю, за спиной меня поднимают на смех как пророка, как политическую пифию. Но я был в молодости отчасти связан с этими… немножко субсидировал разные нелегальные издания у нас и потом за границей. Но я быстро отошел. Я сразу могу разобраться — вот мое качество. Я понял: победят неимущие, дорвутся до власти и богатства, разделят их — я убежден, что любая революция только перераспределение общественного богатства, — бога «закроют»: ведь свое взяли, как Маркс им объяснил! — и таким образом упразднят вопросы, над которыми мысль человеческая билась века. Неужели переход власти в другие руки и новое решение экономических проблем так просто решит все духовные вопросы человечества? Вот что меня поразило. Не надо мне такого счастья! Я понял, что меня просто обдуривают.

— Но ведь нынешнее правительство, — попытался возразить Осколов, — занято не этими задачами. Не время их решать.

— Да они вообще ничего не могут решать! — злобно раздражился Виктор Андреевич. — Ведут нелепую войну, орут про патриотизм, про любовь к родине. Эта так называемая республика обречена. Знаете почему? Личностей нет во главе. Ни одной. Кто? Терещенко? Или эта баба Керенский? Может быть, новоиспеченный министр промышленности Прокопович? Знаю я их. Когда они говорят о своей любви к России, я думаю: уж лучше бы не любили. Мы говорим о любви сто лет. Сколько клялись одни только Хомяковы да Аксаковы. А произошло из этого что-нибудь практическое? Никто — палец о палец! Иван Киреевский, талантливейший человек, все около афонских старцев терся и наконец в расцвете сил удаляется в монастырь. Ведь это же показательно! Это символ! Одни слова и томление духа.

— Киреевский? Я не знал.

Он уже перестал понимать, куда несет Виктора Андреевича.

— Ну, брат этого собирателя сказок. Да вы же не знаете ничего русского: ни истории, ни поэзии, ни искусства. Вы необразованны. Простите!

Он передохнул, вытащил платок, распространяющий благоухание кельнской воды.

Они стали ходить по палубе. Ветер забивал рот Виктору Андреевичу, заставлял его захлебываться, почти кричать.

— Что такое большевики? Они поняли, что государство — это не графы, не князья, не столбовые, не родовые, не поместные и не мы с вами и не эта шваль!

Он резко махнул рукой в сторону салона.

— Это народ! И не оплаканный слезами умиления, а действующий! Если судьба государства есть судьба духа народного, я его, дух этот, не понимаю. Народ слишком разнолик. Тут жизнь целую надо положить на обдумывание. Мне смешны разговоры о знании народа, знании, что ему нужно, чего он хочет.

— Это, в общем-то, не так уж трудно узнать, — удалось вставить Александру Николаевичу. — Он сам об этом заявляет достаточно ясно.

— Ну-с? — с нетерпеливой издевкой подстегнул Виктор Андреевич. — Внесите для меня ясность в этот вопрос.

— Он хочет быть сытым и не мерзнуть.

— А пото-ом?.. Дальше что? — уж прямо-таки заревел Виктор Андреевич, приходя в крайнюю степень накаленности и даже приседая от этого. — Никто не знает! Никто!!! Ни один Цаберблюм не зна-ает!..