Ольга Гладышева - Оползень

Голос его вдруг упал, стал усталым.

— Вы думаете, я плохо отношусь к дворянству? Ошибаетесь. Я горжусь им. Его вскормила, взрастила и подняла на себе вся нация. Но для того чтобы цвет был пышен, жизнеспособен, навоз должен быть жирен. Улавливаете мысль? Истощенная почва рождает сорняки. Вот они и полезли. А сорняк живущий! Он силен, он забьет культурные растения. Вот так я образно представляю скудение дворянства. Оно практически уже погибло. Вон сидит новая популяция! Тоже обречены ведь! Но ничего не чувствуют и не понимают. Вот это-то меня и злит, и бесит. Не думайте, что я просто паникер.

— Что же, вы считаете, надо сделать, чтобы спасти Россию?

— Не знаю. Скорее всего, уже ничего нельзя сделать. Поздно!

Из окон по-прежнему доносилась музыка и хрустальный перезвон рюмок.

Лесистые отроги Малого Хингана мрачно и четко отражались в ночной воде. Амур делал в этом месте поворот, и «Богатырь», огибая лунный чешуйчатый росплеск на быстрине, коротко басовито гуднул, словно приветствуя красный глаз керосинового бакена, закачавшегося на волнах. Отражения гор тоже закачались, исказились, заплясали толчками. Эхо погасло где-то в дымных ущельях, и тишина снова опрокинулась на этот мир, где в удивленном согласии друг с другом вершины, простор водной глади и купол неба с редкими звездами сами источали из себя ночь и покой.

— К Пашкову, что ль, подходим? — спросил чей-то сонный голос на нижней палубе в корме.

— Спи больше! К Пашкову! Екатерино-Никольское скоро.

— Куда ни кинь взор, все у нас устроено совершенно замечательно, — проворчал Виктор Андреевич. — Взять хотя бы управление Амурским пароходством. Как вам нравится? Оно находится в Петрограде. Уж как они оттуда, за шесть-восемь тысяч верст, управляют, только им известно!

«Как он мне надоел, однако, — вдруг нечаянно подумал Александр Николаевич. — И ни до кого-то ему дела по-настоящему нет, кроме как только до себя: ни до России, ни до «Слова», ни до революции! А уж тем более до народа… Рассказать ему, как старик Федоров слезы щепотью обирает, что приказчик его бьет? Ведь немыслимо ему про это рассказать. Он только удивится ужасно, зачем говорю, и меня же почтет глупцом. Я-то при чем тут, скажет, такой образованный, радетель российский».

— Вы мне всегда нравились, — сообщил ему в ту же минуту Виктор Андреевич. — Есть в вас что-то здоровое, русское. Душевно здоровое.

Александр Николаевич даже не поблагодарил. Все его душевное здоровье было подорвано. Благоустроенная судьба оказалась под вопросом. Общественный переворот, совершившийся в Петрограде, пока он, Александр Николаевич, женился, был для него столь далеким событием, не могущим никак отразиться на здешней жизни. Да пока и не отразился ничем. Только жандармов упразднили да промышленники радовались, что теперь царь им мешать не будет, хотя Александр Николаевич ни разу не заметил, чтобы он в чем-то там помешал бы им. Но если сам Виктор Андреевич лататы собирается задать, дело-то получается серьезное.

— А вот заметили вы, господин управляющий, что в Забайкалье, как, впрочем, и во всей Сибири, монашество не привилось? С чего бы?

«Он болен, что ли? Что с ним такое творится?»

— Чем больше я читаю и вижу, чем больше узнаю и думаю, тем меньше понимаю человечество, законы, по которым движется развитие его мысли… Восемь лет назад я объехал Германию. Я ведь не только горное дело там изучал да снабжал деньгами русскую политическую эмиграцию. Я смотрел на тамошнюю природу, на лица. Я старался вникнуть в их культуру, понять самый дух нации. И что же? Дух бюргерский. Это всем известно, не надо и ездить. Мещанство, самодовольство, благополучие, устойчивость всех устоев. Страна вылизанная, старательная. Откуда в ее умах могли произойти идеи всемирной тоски и разрушения? Ну, что натолкнуло-то? Ведь сыты, просвещены, покойны. Вкушай!.. Нет, они катаклизму предчувствуют! Нет, они ее… — Виктор Андреевич выругался, — накликают!.. Призрак у них там какой-то бродит! Придумали!..

Он поспешно вытерся: так рассердился на немцев, что даже на ветру вспотел.

— Возьмем нашу Россию, — предложил он Осколову и в сумерках ночи еще раз внимательно вгляделся в его слегка осунувшееся лицо. Виктор Андреевич подумал в эту минуту, что унесет с собой в памяти из России это лицо как символ того лучшего, что он по-прежнему болезненно любил в ней, как воплощение красоты в национальном типе: честном, преданном, без мысли одухотворенном… и чем-то недалеком. Он пообещал себе как-нибудь на досуге, в каком-нибудь своем загородном доме, пекинском или сингапурском, продумать, в чем эта недалекость состоит и выражается. Он любил додумывать пришедшие к нему мысли до конца, так, что они делались уже не просто мысли или догадки, а законченные тезисы, которые он сможет изложить в разговоре при случае. Вслух же Виктор Андреевич продолжал:

— Итак, возьмем Россию. Нам ли с вами не знать ее! Сибирь еще здоровее, крепче, дух ее веселее. Я о народном духе говорю. Оттого, думаю, и монашество не привилось. К мистике здесь человек делается абсолютно не склонен. И для тунеядства условия слишком суровые — не проживешь.

В этом месте его монолога Александр Николаевич неподходяще усмехнулся, хотя было ему не до смеха. Нечаянно пришли на ум Кара и Нерчинск, где приходилось бывать по служебным надобностям и где «веселье» ему так хорошо запомнилось, что он старался избегать теперь поездок туда.

Он опустил глаза, и Виктор Андреевич не заметил иронического шевеления в его усах. Во-первых, был увлечен, а главное, потому, что, конечно, не эти жуткие места он имел в виду. Он выражался образно, представляя себе некий дух сибирский вообще, насколько можно представить столь отвлеченное понятие.

— Что такое Россия? Просторы ветровые, ухабы, свист, нищета, богатство дикое — тьма, словом! — зловеще выдохнул Виктор Андреевич в лицо Осколову, так что тот даже непроизвольно отшатнулся.

— И что наблюдаем? Надежды, бодрость, веру, упования, готовность к будущему! Наоборот! Революция! А это свидетельство молодости и бодрости нации. То, что по Петрограду мужики раскрашенные бегают и гнусавят «Жасмины белые», это к русской нации отношения не имеет, это пена, не то что Ницше или Шопенгауэр. Их-то не вычеркнешь из культуры. Ну, почему у нас эта ясность и бесстрашие перед лицом испытаний великих?! Империя развалилась, государство российское гибнет, но что-то же держит нас еще вместе? Не православие же, в самом деле!

Ветер сменил направление, зашел с берега. Тепло пахнуло смородиновой зарослью с огородов, и сразу из темноты выступили высокие дома большого казацкого села, с глазастыми окнами, обведенными белой краской по проему. Село крепко спало. Даже собаки не лаяли. Надворные постройки из длинных крепких бревен, силуэты лодок на пологом берегу, — была в этой картине простота, надежность, вечность, которую не нарушал мерный приплеск речной волны, ее чмоканье о днища лодок. Неясным чудовищем выпирала на мелководье карча — вывороченное и снесенное половодьем гигантское дерево, полузамытое песком. К исходу лета ветки ожили и густой курчавостью занялись по стволу.