Ольга Гладышева - Оползень

Тунгусов с неохотой поднялся.

— Пойду опять закопушки делать. Пустые все. Зряшное дело. Нет тут россыпи.

— Делай, что велено, — коротко, твердо сказал управляющий, хотя сам сознавал, что теперь трудно уже найти район, где реки, подающие даже слабые надежды на золотоносность, не подверглись бы поискам хотя бы вольных старателей. Россыпь в чистом виде в золотоносной реке почти отошла в область преданий.

Оскальзываясь сапогами на прошлогодней хвое, Тунгусов побрел по некрутому склону, обходя большие лиственницы, и в сердцах сшибая кайлой мелкую поросль и кустарники. Останавливался, поддевая мох и дернину, выворачивал крупные ноздреватые куски кварца тускло-охристого цвета. Это называлось делать закопушки. Работать не хотелось. Лицо и шея уже не просто зудели, а горели, как обожженные. Больно было голову поворотить. Расчесы в складках шеи саднило нестерпимо.

Денек стоял серенький, без солнца. Подсыхающие стволы с голо торчащими редкими ветками сливались в глазах в мелькающую пестрядь. Рубаха под пиджаком знакомо намокала между лопатками. Душно было и тошно.

Осколов неторопливо следовал поодаль, всматриваясь внимательно в вывороченные образцы.

«Чем он сейчас от меня отличается? — думал Иван, глядя на него. — Сукно на пиджаке подороже? Да еще тем, что спина не гнется. Ишь, наклоняется, а спина все как доска. Журавлиная походка, не нашей стати». Чувство всегдашней приязни шевельнулось в душе Ивана к этому человеку, чувство даже некоторой гордости своим доверенным положением, некоторой негласно признаваемой обоими опекой, даже — со стороны Ивана — ощущением какого-то тайного превосходства. Хотя человека этого Иван вместе с тем почему-то побаивался сильно.

— Нет! Нет ничего! — закричал Иван, разваливая влажно пахнущие землей и прелью глыбы. — Наносы одни!

Он хотел убедить Осколова, что все это смытые дождями и половодьем со склонов породы, в которых невозможно оказаться россыпи.

— Может быть, и так, — остановился наконец в нерешительности Осколов. — Тогда давай еще дудки заложим.

Делать дудки, то есть копать частые круглые метровые выемки, Ивану еще пуще не хотелось. Уж лучше опять шурфы с динамитом. Все вроде повеселее.

— Может, и есть тут где залежь, — рассуждал вслух Иван, — только без выхода на поверхность. А много ли мы вдвоем-то наковыряем? Пять шурфов поставили. Шестой будем?

— Будем, — кивнул Осколов, соглашаясь на шурфы.

— А зачем? Надо ли? — хитро поглядел умный десятник. — Опять пожиг большой делать, мерзлота. Копать, кайлить, однако, метра три.

Он развел большой костер, подносил сушняк, ворча:

— Верить ему, Мазаеву… Наврал, поди, чтоб выслужиться, отмыться: вот, мол, я какой — политика политикой, а золотой найду, не утаю.

Раньше, бывало, где ни копнет Иван, надежда томит его: вот сейчас из земли богачество достанет. Как ребенок верил. Но с тех пор как образовалось взаимное покровительство с самим управляющим, планы Ивана приняли иное направление, расчет пошел другой: как бы по службе выбиться насколько возможно. Однако не успел он оглядеться как следует, поприкинуть, чего желательно и чего позволительно, тут слухи эти пошли среди приисковых. Опаску они вызывали у Ивана. И господин управляющий ничем его так и не успокоил. Мигнул бы хоть: так, мол, и так, Иван, дальше струя твоей жизни вот этак развернет… Нет, молчит. Значит, слухи эти взаправдашние, и чего теперь больно стараться-то?

Вся душа у Ивана взъерошилась. Тоскливое нетерпение настегивало его: надо что-то делать, а управляющий сидит тут у пустых шурфов. Иван не знал, что и думать, в какую сторону кидаться. Одно знал: от Осколова ему отставать нельзя ни при какой погоде. Надо за него держаться, потому — умен. А там уж куда вывезет.

Над редкозубым пламенем неохотно горящего костра нагретый воздух дрожал и переливался. В его теплых потоках покачивались, кланялись белые звездочки ветрениц, росших неподалеку. На песчаных пролысинах ручьевого взлобка багряными разливами полыхала ядовитая кузьмичева трава.

Подкармливая огонь, Иван лениво смотрел, как Осколов копается в отвале. Вдруг тот, вздрогнув, поднес что-то к глазам, побежал к ручью.

Тунгусов бросился вслед за ним через кусты.

— Ведь Мазаев только ручей заявлял. Чего мы с шурфами-то маемся?

А голос его уже дрогнул в неуверенном ожидании: уж не сбывается ли?..

Осколов, не отвечая, что-то сосредоточенно отмывал в ручье.

— Цветничок! — ахнул Иван, заходя в воду.

— Нет, Иван, посерьезней дело, — пробормотал управляющий, не поднимая головы.

— Ну, что? Что таишься-то?

Иван не замечал, что его замшевые шаровары намокли от приплеска, мокрым стал подол рубахи и края рукавов.

Вдруг яростно стрельнуло и зашипело какое-то полено в костре. Иван разогнулся, обвел помутневшими глазами берег с застывшими деревьями, зачадивший, тухнущий костер и радостно-растерянное лицо управляющего. Морщась, он крошил в пальцах беловатую, с розовым оттенком кварцевую мякоть, выламывая голубой крупный камень.

За время своих скитаний с артелями Иван так и не научился разбираться в «дикарях» — сопутствующих породах. А именно «дикарь», или, как его чаще называют, припас, и является главным указчиком на драгоценные камни. Сколько раз знатцы-землерои над Иваном подшучивали, посылали его занорыши расчищать, пустоты, заполненные глиной: погляди, мол, что тебе бог пошлет! А обижаться нельзя. Знатцы и сами науку трудно проходили, не враз она дается. Иван науку уважал. Иль скажут: «Покажи-ка, Ваня, где жопка у кристалла?» Иван смеется, думает — шутка. Откуда ж ведомо, что жопка и головка у кристалла одно и то же, что это место, каким он к боковой породе прикрепляется?

Как любящий пес в беспомощном нетерпении прыгает, доставая до хозяйской головы, в ожидании: что-то сейчас будет хорошего, так Иван, ловя взгляд Осколова, топтался в ручье, поднимая сапогами донную муть, повторяя изменившимся голосом:

— Эх, крупный, вроде струганец! Любой горщик такому обрадуется.

— А ну давай еще шурф заложим! Боюсь ошибиться. Может, случайность? Аквамарин нашел.

Александр Николаевич возбужденно вытер нахолодавшие руки полами пиджака.

— Гожа… Дай-кось я еще помою.

Голос у Ивана странно стиснуло. В груди ребра свело, будто они одно на другое налезать стали.

— Ишь, чистый до чего тон, как небушко летнее… Густой тон…

Иван полоскал и, любуясь, рассматривал камень. Кроме огранки, только вода и направленный поток света могут усилить его игру и цветовую окрашенность. Ивану не раз приходилось видеть, как старатели, если случалась настоящая находка, на миг, на один лишь миг забывая азарт и соперничество, смотрели на камень и друг на друга по-доброму, без зависти, восхищаясь явлением красоты, которую природа до времени прячет от человека. И потом не раз думал Иван с непонятной тоскливостью, что вот это одно мгновение и объединяло людей, делало их вдруг лучше, чем они были на самом деле, и, будто для него, для этого короткого мига, ходили они тяжелые таежные версты, покоряясь гнусу, голоду и усталости, а не для черного угарного пропоя, обязательного после большой удачи.