Ольга Гладышева - Оползень

— Хороша наша страна, — молвил задумчиво Виктор Андреевич, — но не для жизни. Для борьбы она создана. И вовек ей это суждено, борьба за что-нибудь: за прогресс, за свободу, за лучшую долю, — не себе, так хоть потомкам.

— А по мне, так и для жизни хороша, — улыбнулся Александр Николаевич, глядя на спящее село, на его широкие тропки, бегущие к Амуру, белея при свете месяца.

И оттого что он был в душе согласен со своим управляющим, сделалось Виктору Андреевичу тоскливо до чрезвычайности, до дурноты. Так бы и завыл, глядя на этот тоненький месяц, подвешенный среди звезд. «Это у меня звериный пароксизм. Недаром я волк капитализма», — подумал он и от шутки подобрел.

— У вас, может быть, есть ко мне какая-то личная просьба?

— Есть.

— Пожалуйста. Рад буду служить вам.

Все-таки Виктор Андреевич был европейски воспитанный человек.

— В известном смысле вам теперь уж и все равно… то есть я хочу сказать… Не могли бы вы какие-то средства отвести на постройку больницы?

Виктор Андреевич озадаченно помолчал, засунув руки в карманы и перекатываясь с носков на пятки, и неожиданно захохотал:

— А?.. Да!.. Разумеется, да!.. У меня было странное заблуждение, что после моего отъезда жизнь как бы перестанет здесь существовать. Не обижайтесь, я смеюсь не над вами. Я, конечно, очень глуп. И без меня тут люди будут так же болеть и выздоравливать, рождаться и умирать. И для этого надобны больницы, да-да-да-с! Как же я позабыл? Давно надо было озаботиться. Ах, милый мой Александр Николаевич! Само собой, я дам вам доверенность на продажу некоторых акций, а вы уж повернете их на больницу. Если успеете… Это очень современно, прогрессивно и память… Впрочем, никакой памяти мне тут не нужно, — заключил он жестко, как бы внезапно протрезвев. — Продайте сколько сумеете. Много по нынешним временам не сумеете, да и не пытайтесь. Вызовете только панику, подозрения, тогда совсем ничего не дадут… Бывают, знаете, такие насквозь прогнившие дома. С виду стоит, а пошевели в нем хоть одну балку, рухнет. Так и наша рудничная экономика. Ладно, стройте больницу. Наплевать. Даже интересно. Я уж ничего этого не увижу. Забавно! Строить распорядитесь, между прочим, на Олином прииске. Не забудьте. Так вы завтра же возвращайтесь, займитесь богоугодным делом. — И оттого что «волчий пароксизм» опять подступил к нему, он закончил быстро, с насильственным смешком: — Я не бегу. Я не спешу даже. Но! Последовательно продвигаюсь к развязке. И только!..

На подгибающихся ногах, будто он пешком сходил в управление Амурского пароходства, Александр Николаевич добрался до своей каюты. Откровенности Виктора Андреевича его ошеломили.

Не зажигая света в каюте, он нащупал рукой пушистую откинутую головку жены на диване.

— По-моему, ты сильно напилась сегодня и кокетничала с ротмистром, а? — рассеянно сказал он, погружая пальцы в ее мягкие, разбросанные по подушке волосы.

Он предпочитал никогда не посвящать ее ни в какие серьезные дела, не усложнять ее кукольное беззаботное существование. Но сегодня, похоже, это было неминуемо. У него смешались в голове большевики, закрытие прииска, какой-то сказочник Киреевский, удалившийся в монастырь и почему-то расстроивший этим Виктора Андреевича… Не странно ли будет: закрывать прииск и одновременно строить больницу?.. А главное, предложение о совместном отъезде за границу. Видно, сам Виктор Андреевич не знает толком, куда бросаться, оттого так противоречивы его распоряжения.

Жена слабо поцеловала его в ладонь и уткнулась в нее лицом.

В самом деле, не лучше ли действительно уехать, хотя бы на время?

— Я, может быть, даже люблю тебя, — прошептала по-детски Кася.

— Это очень хорошо, — так же рассеянно откликнулся он. — Послушай-ка меня внимательно.

Кася помотала головкой:

— Ни за что! Я не в состоянии внимательно.

— И все-таки послушай.

Он поднял и посадил ее, отвалив за спину теплую волну ее волос.

— Нам, видимо, придется уезжать отсюда. Мне приказано тихо свернуть прииск.

— Почему?

— Ты слышала, что говорил сегодня Виктор Андреевич? Все очень тревожно. Со дня на день может вспыхнуть невесть что. У нашего благодетеля безошибочный политический нюх. Он все заблаговременно приготовил к отъезду в Китай.

Не видя ее лица, он знал, что она слушает его очень чутко, затаив дыхание. Но отнеслась к его словам Кася на удивление спокойно:

— Бежать? Да почему, собственно? Все бросить: дом, две коровы, пианино.

— Господи, какие коровы? О чем ты говоришь? Он недавно вернулся из-за Урала и знает, что там происходит, не по слухам и не из газет. Он оставляет здесь не коров и не пианино. Прииски! Ты понимаешь, что это значит? Выходит, игра стоит свеч.

— Бросить Россию? Родину? Нет, я не могу. У меня никого здесь нет, я не знаю даже матери. Но лишиться родины…

Голосок у нее сорвался. Она замолчала.

Александр Николаевич гладил ее круглый затылок, не зная, что сказать. Не было у него веских возражений, хотя говорила она, с его точки зрения, по-женски непоследовательно, ничего не обдумав как следует, подчиняясь минутному порыву.

— Ну, почему лишиться?

Он ощущал себя человеком, который, будучи предупрежден о близком неминуемом землетрясении, не в состоянии пальцем пошевелить, чтобы спастись.

По движениям Каси он угадывал, что она вынимает серьги из ушей. Кольца ее мелодично стукнули, опущенные в пепельницу на столике.

— Если Виктор Андреевич так уверен, значит, возвращаться не придется. Пусть они бегут, бела кость, а я простая акушерка.

— Ах, какой в нас вдруг прорезался демократизм!

Быстрым бесшумным движением она внезапно опустилась перед ним на колени:

— Я умоляю тебя! У меня никого нет во всем свете, кроме тебя, не оставляй меня одну. Останемся… Я люблю Россию. Я даже здесь тоскую по ней. Родина остается родиной, что бы она ни вытворяла.

— Как ты глупа! — резко сказал он, хотя сердце у него ожило от радости, что она так решительна. — Вытворяют люди. Сейчас главная опасность — большевики. Хотя мы-то в чем перед ними виноваты?

Когда занимается таежный пал, он не сразу заметен и грозен. Сначала побегают бесцветные длинные языки по травостою сухих открытых полян, полижут сочные кустарники, залягут во мхах по торфяным болотам, вдруг, ахнув, смахнут островок прошлогоднего камыша, и опять не видать их. Потом застонет, треща, валежник и сушняк, со свистом займется молодой подлесок… И вот начинается понизу ровный гуд, сильно потянет откуда-то горячая волна воздуха, но еще бегает золотое пламя невысоко, вкрадчиво обследует березы, в трубочки свивая бересту, озабоченно потрогает столетние коряги, прильнет к живому великану и опадет, обовьет могучий ствол и сползет обратно; покраснев, перескочит влажную бочажину; зашипят уроненные в мелкое озерцо несомые пламенем ветки, и долго раскаленно-прозрачно светятся травины по берегам, где торопливо пропылал легконогий, набирающий мощь огонь.