Ольга Гладышева - Оползень

Зал Народного дома был битком набит солдатами, рабочими, матросами. Среди безликих рядов бескозырок, фуражек блинами, островерхих шлемов со звездами, среди бушлатов и шинелей Виктор Андреевич различал и местных банкиров, членов Городской думы, партийных лидеров. «Очередное политическое действо на арене истории», — думал он, осторожно помещаясь в крепко пахнущих рядах.

Банкир Циммерман, с которым два часа назад вместе отобедали, занял ему место около себя. Не в пример Виктору Андреевичу, банкир был вовсе не пьян. Только кофеем от него наносило. Банкир был печален. Он не любил политику. Но сейчас дела вне политики не делаются. Поэтому он хотел быть в курсе.

Участники «действа» неистово курили, выражая свое нетерпение, и возбужденно переговаривались, даже перекрикивались, узнавая в разных концах зала своих.

«Громкая речь — удел плебса, — думал Виктор Андреевич. — Воспитанные люди говорят еле слышно, не разжимая губ, и объясняются намеками».

Но тут собрались явно невоспитанные, потому что даже открыть собрание удалось с трудом среди шиканья, скрипа кресел, кашля, смеха и перебранок.

Циммерман возмущенно сопел рядом и шумно вздыхал. Но молчал.

Открывал собрание молодой человек, который мало смущался волнением зала, заранее уверенный, что слушать будут, за тем и пришли.

Виктору Андреевичу с его места хорошо был виден юношеский румянец на скуластом лице председательствующего, спокойное, твердое выражение темных глаз.

— Из ваших, между прочим, благовещенских выкормыш, — с шипящей надсадой заметил над ухом Виктора Андреевича Циммерман. — Статского советника Промыслова, между прочим, сынок. Обучен в университете и с тринадцатого года в партии большевиков.

Виктор Андреевич обернулся с любопытством. Циммерман значительно прикрыл выпуклые глаза:

— Страшная, между прочим, личность!

Виктор Андреевич усмехнулся не без самодовольства.

То что «страшная личность» с румянцем во всю щеку — большевик родом из Благовещенска, даже слегка щекотало самолюбие. Эх, будь он сам помоложе и победнее, с каким бы он удовольствием впутался сейчас в революцию! Но какая партия ни встань у власти, перед всеми он виноват. Перед большевиками — за то, что имел прииски и, вообще, одной ногой за границей, перед остальными — за то, что хвалил большевиков и как бы сочувствовал…

С трибуны мальчик, на вид годов чуть более двадцати, с прибалтийским акцентом кричал, что буржуазный мир уходит со сцены и наступает эпоха социализма.

Виктор Андреевич изумился:

— Да это ребенок какой-то! Чей это ребенок? — насмешливо и громко спросил он вслух.

— Этот ребенок — член комитета РСДРП товарищ Нейбут, — слегка навалился на него Циммерман. — Латыш Арнольд Нейбут.

— Браво!

— Что им, латышам, до наших русских дел? — сердился Циммерман, считавший, что Виктор Андреевич слишком легкомысленно все воспринимает. — У нас свои дела, у них свои дела. Занимайтесь каждый своими делами!

— Революция интернациональна, — заметил ему Виктор Андреевич.

— Ах, не говорите мне про интернационал, чтоб он был жив и здоров!

Мальчик угрожающим голосом предупредил, что если до сих пор Советской власти на Дальнем Востоке удавалось избегать острых осложнений, то теперь эсеры и меньшевики просят помощи у международного империализма и призывают его к наступлению. Совет должен сегодня же избрать такой исполком, который будет единственным представителем пролетарской власти.

Его слова потонули в криках одобрения и угроз.

Виктор Андреевич невозмутимо хлопал в ладоши. Он чувствовал себя как зритель на спектакле. Циммерман страдальчески качал головой, давая понять, что ничего хорошего ждать не приходится.

— Истинно сказано в книге Исайи: «Я дам им отроков в начальники, и губители будут властвовать над ними… юноша будет дерзок перед старцем и незнатный перед знатным…»

— Именно что! — иронически поддакнул Виктор Андреевич. — Во французских революциях все герои моложе тридцати.

Так ли это, он не знал, но где-то слышал. Циммерман опечалился еще больше.

К трибуне быстрыми шагами вышел городской голова Агарев и долго не мог справиться с ломавшей его дрожью. Шея его дергалась в расстегнутом воротничке.

В зале засмеялись. Виктору Андреевичу стало жалко голову.

— Что за партия? — поднял он брови.

— Лидер меньшевиков, — сказал не любивший политику, но все знавший Циммерман.

— Вы хотите гражданской войны! — прорвался наконец голос у лидера. — Вы хотите! Вам терять нечего! — закричал он в сторону Нейбута. — Но мы знаем, сроки вашего торжества коротки!

На лице Виктора Андреевича появилась скептическая усмешка.

— Вы разожгли инстинкты невежественных масс! — нервничал голова.

Нейбут непроницаемо слушал, глядя в дымное пространство зала.

— Клевета! Долой его с трибуны! — закричали оттуда.

Агарев хотел еще что-нибудь сказать, но не умел совладать с собой. Голосовые связки опять изменили ему.

— Эх, перегорел! — посочувствовал Виктор Андреевич. — Нервы не годятся у нашего революционера.

— Слушайте, перестаньте делать вид, что лягушка — это курочка! — сказал на это Циммерман.

Снова взял слово Нейбут. От его северного спокойствия не осталось и следа.

— Вы предаете революцию! — загремел он, перекрывая гул зала. — За нее уже заплачено кровью русских рабочих, а вы предаете! Почему в Золотом Роге чужие военные корабли? По чьему сигналу?.. Только Советам должна принадлежать власть! Только они выведут страну из войны и обеспечат интересы народа!

— Вот он, юный пророк нового времени! Какая вера, какая страсть! Интересы народа — не меньше! А вы кто такой, господин банкир?

Виктор Андреевич говорил с насмешкой, но ему нравился этот мальчик, его ладные сапоги до колен, молодая стать, обтянутые гимнастеркой развернутые плечи.

— Да здравствует революция! — заревел Виктор Андреевич, топая ногами вместе со всеми.

— Вы все помешались! — падал ему грудью на плечо Циммерман, потея и дыша кофеем.

Никто не думал о жертвах. Кровь стала дешевле слов. Можно ли было вообразить, что жить оратору оставалось чуть больше года, до того как расстреляет его в Омске решительный адмирал Колчак.

Виктор Андреевич огляделся… Эти восторженно разинутые рты, эти горящие глаза, гулко бьющие корявые ладони. Вот оно, началось! В груди у Виктора Андреевича клокотало. Нет, он досмотрит все до конца, до последней минуты.

Положение в городе было сложным. Советы явно напирали, поддерживаемые массами, но иностранные концессионеры чувствовали себя пока спокойно, коммерция процветала. Отечественные промышленники хотя и злились, но дел своих не закрывали, банкам даже пришлось субсидировать новую власть (как надеялись, непрочную).