Ольга Гладышева - Оползень

Город наводняли авантюристы и уголовники. Притоны и азартные игры существовали почти открыто. Возле гостиниц и ресторанов топтались какие-то без определенных занятий потрепанные фигуры, впрочем, со следами оскорбленного достоинства на физиономиях. В подъездах и на лестницах чем-то торговали, непонятно — чем.

Иностранный военный флот по-прежнему маячил на рейде.

Каждую неделю жителей во Владивостоке явно прибавлялось. Много было приличной и даже очень приличной публики, только почему-то со следами излишней нервозности в манерах. Генералов было много до чрезвычайности. На удивление много. «Будто Всероссийский съезд генералитета», — ухмылялся про себя Лирин. Один другого важнее, один другого значительней. Все это ворочалось, вспухало, по наблюдениям ротмистра-психолога, даже как бы пузырями вот-вот пойдет.

Лирин, не глядя, видел, не слушая, слышал, и хоть довольно грузен был во время гулянья на «Богатыре», он все-таки преотлично сообразил, к чему и даже куда клонит главный акционер Виктор Андреевич: этак уже и независимо, и вроде уж не здесь он, а там! Ну, а как т а м можно оказаться, большого труда вычислить не составляло: не через всю же Россию тащиться на запад, где к тому же война, проще всего на восток через Владивосток. И сам Лирин не преминул на всякий случай сюда подъехать, словно бы из одного только любопытства гражданского, но потратив для этого последние крохи, остававшиеся от некогда неплохого жалованья.

Хоть и не располагал Лирин европейским кругозором Виктора Андреевича, но республике, во главе с каким-то Временным правительством и находящейся в состоянии войны, бывший жандарм имел основания не доверять. Жил он во Владивостоке одиноко, нигде не объявляясь, ни с кем не вступая ни в какие отношения, думу думал, как ему устраиваться в жизни дальше.

Ольга Викторовна томилась и капризничала.

Виктор Андреевич все откладывал отъезд, все выжидал с болезненным любопытством.

В тепло натопленном богатом номере «Версаля» они с дочерью чувствовали себя почти в Европе. Они ужинали в компании коммерсантов-иностранцев, разговор шел на английском языке.

Виктор Андреевич поднял рюмку:

— Сегодня у православных большой праздник, господа, — крещение. Ах славно! В России на реках — Иордань, крестный ход, водосвятие… Громадные кресты изо льда возле прорубей..

— Это правда, что русские в такой мороз купаются в реке? — спросил один из англичан.

— Да, папа сам любил купаться в Иордани! — воскликнула Оля.

«Какой страшный, варварский народ», — пробормотал про себя англичанин.

«Чертова стылая дубина, — подумал Виктор Андреевич, глядя на его сизо-румяные щеки, — окорок ты замороженный». Но это не со своими. Тут если эпатировать, то по-европейски, тонко. Поэтому вслух Виктор Андреевич с той же мечтательной и несколько плотоядной улыбкой дальше вымолвил:

— У нас есть примета: на крещенье звездистая ночь — будет урожай на горох и ягоды, — а про себя с тоской подумал: «Сколько поэзии, боже мой, в одной только поговорке! И перед кем я этот жемчуг мечу!»

— Вам-то что до гороху, Виктор Андреевич? Право, смешно!

Француз, якобы торгующий шляпами и мечтающий влезть куда-нибудь с инвестициями, смотрел на него поверх рюмки, приятно осклабившись и моргая рыжими короткими ресницами.

— Вот то-то, что не русский вы человек, месье Дюбуа. Больно многое вам смешно! — сказал Виктор Андреевич и надулся. — «Умный поп тебя крестил, да напрасно не утопил», — прибавил он на своем языке, отчего Ольга Викторовна вспыхнула, а француз пуще захохотал, принял за похвалу себе.

«А ведь сегодня крещенье, большой праздник», — вспомнил Василий Чернов, стоя внизу, у выходных дверей «Версаля», навытяжку. Ему захотелось по этому случаю хоть лоб щепотью обмахнуть, но кругом одни зеркала да рожи пьяные. За стройность фигуры и стильность особы Василия на это почетное и прибыльное место поставили. А силы из него совсем ушли, одной только благородной строгостью и держался на должности.

Еще в бытность Василия коридорным в Екатеринбурге приключилось с ним происшествие, жизнь его, можно сказать, совсем переменившее и прежнюю гордость переломавшее. Василий и сам не чаял, что такую важность оно составит для него и такие даст последствия. Печаль теперь навсегда скопилась в его глазах, оплывающих, как чернильные запятые.

Как раз в тот самый день, когда пришло известие, что в Петрограде царя скинули, вернее, в ту самую ночь, в «Руси» по такому случаю шла большая гульба.

Чернов, как солидный человек, никогда не ссорился с другими коридорными из-за времени дежурств. Он предпочитал работать днем, когда и услужения меньше, а ночью спать. Все же другие хотели непременно с вечера заступать, потому — выгоднее: чаевые больше и приплата за девок солидная, то есть чтоб девок в номера добывать. Но в ту ночь даже служащие гостиницы хотели праздновать. Очень им, видите, царь досадил! К тому ж и масленая была на дворе. Василий только успевал бегать в ресторанный буфет, не закрывавшийся до утра, таскать виноград в намокших плетенках, колоть и добавлять лед в ведерки под шампанское. Ночная обслуга в большой праздник очень серьезная. Ноги у Василия гудели и подламывались, и все труднее приходилось ему удерживать на лице приклеенную улыбку, как ввалилась и потребовала номер компания, упившаяся до безобразия, которая волокла с собой… совершенно бесчувственную Зоечку. Василий чуть не рухнул на ковер посреди номера, остро и внезапно вспомнив, как пахнет тоненький прямой пробор в ее темных волосах. А тут рот перекошенный, глаза закатились, сама вся распаханная, растерзанная. Схватить бы ее на руки, унести отсюда, оттереть нашатырем, лед на голову… Но ее тормошили со смехом, целовали в грудь, выпадающую через вырез платья; подвязки спустились, на юбке — грязь вперемежку со снегом, шубка разорвана.

Бросив этаж догуливать сам по себе, твердым шагом Василий проследовал через все коридоры, спустился в свою «крысиную нору», совершенно точно зная, что ему необходимо сделать.

Он аккуратно запер дверь, зажег паяльную лампу и сел на кровать. Ему предстояло исполнить мгновенно возникшее и бесповоротное решение выжечь себе этой лампой глаза. И потом, когда выжгет, он знал, что делать дальше: он сядет на углу и досидит нищим до конца дней, только слыша этот мир, но уже никогда не видя его, проклятый, и не жалея об этом. Василий, готовясь, поддернул манжеты сорочки. Подумал и снял сюртук. Сомнения быть не могло: все, что произошло с Зоечкой, произошло по его, отцовой, вине. Так пусть последнее, что он видит в этом мире, будет ее бедный, непотребный образ, чтоб сильнее паяльника жгло воспоминание о дочери неизбывное. Слушая тихое шипение лампы, Василий окостенел до утра.