Ольга Гладышева - Оползень

Тут же выстрелы раздались по окнам Совета. Между казаками и членами Совета немедленно, в упор, завязалась перестрелка.

Спокойствие царило во всем: в уюте просторных комнат, в изукрашенных листьями мороза высоких тусклых окнах. Чуть слышно доносилось потрескивание дров в топившихся печах, слабый запах березового дыма.

Кася чувствовала себя ухоженной, промытой, беззаботной, как молодой зверек. Ей не было скучно весь день. Она любила свою тщательную прическу, свои многочисленные брошки и флакончики «Амбре вьолет», венскую мебель из черемухи, свои черные ботинки с красными каблучками (как мечтала о таких еще в Петрограде!), свои атласные корсеты, лакированные гнутые санки с собственным выездом, она любила все аккуратно, заботливо, строго. И только по вечерам, когда муж задерживался на службе, что-то начинало тоненько ныть в душе. Кутаясь в кашемировую шаль с кистями, она подолгу прищуренными глазами рассматривала многочисленные подушки в японских чехлах на своей тахте; пагоды, цапли, хризантемы, люди в шляпах конусом с коромыслами — какая-то кукольная, неведомая страна. Если глядеть очень пристально, начинало казаться, что люди с корзинами на коромыслах шевелятся, цапли переступают с ноги на ногу, а на пагодах, покачиваясь, звенят колокольчики. Иль это от тишины в ушах звенит? Даже и Луша, горничная, замерла где-то через три комнаты…

Кася вздыхала, открывала старые ноты: вальсы, романсы, блюзы. Портреты модных певиц с неестественно удлиненными шеями, возвышавшимися среди мехов и перьев, томно смотрели на нее. «Муки любви», «Майский сон», «О чем рыдала скрипка»… О чем же она рыдала? Кася переворачивала плотный глянцевый лист на пюпитре. Простенькие, банальные созвучия с манерными замедлениями, густыми переливающимися аккордами, какие извлекала Кася из коричневого «Шредера», говорили о бурных, красивых чувствах. А где они, эти чувства, между людьми? В Москве, где, по слухам, очереди за хлебом, иль в Петрограде остались на слякотных каналах, на знакомых черных лестницах?

Она часто вспоминала столицу и не могла представить себе, чтобы там что-то изменилось: так же торгуют воздушными шарами у Гостиного, так же стоят бочки с кипятком у трактиров — бесплатное угощение для извозчиков и безденежных прохожих, так же рекламируют какао «Эйнемъ» и велосипеды «Старлей» и «бесспорно лучшее полосканье Одоль».

Когда она была подростком, сироткой-служанкой у модного женского врача, она воспринимала город только снизу вверх: шпили Петропавловского собора и Адмиралтейства, купола храмов, фабричные трубы, толстые и тонкие; во дворах-колодцах узкие немытые окна лезли по стенам до бледного клочка неба; а на проспектах зеркальные стекла слепили глаза, по вечерам зажигались розовые, синие, зеленые вывески, перемигивались и переливались в тусклой мороси, беспрерывно сеющей с неба.

Потом Кася стала воспринимать Петроград как город на плоскости. Его улицы были слишком длинны, бесконечны, сужались в перспективе. Усталость от ходьбы по ним никогда не исчезала в Касе. Ночью по обеим сторонам проспектов выстраивались цепочки фонарей, от которых городское пространство делалось еще тоскливее и чужее. Их звездочки, становясь все меньше, сливались в сплошную линию, исчезающую наконец в уличной дали.

Дома стояли тесно, гордые и чинные, меж них не было заборов или садов или уютных маленьких особнячков. Маленькие попадались лишь изредка на окраинах. Двадцатилетняя акушерка Евпраксия Ивановна тащилась мимо них с вызова (она ни от каких вызовов не отказывалась) и воображала, что в таких домиках живут ее родные, ждут ее с чаем и пирогами. Охая и целуя ее, разуют промокшие ботинки, поведут за стол, покрытый скатертью, уставленный розетками с вареньями, сливочниками и пышными ватрушками.

Но никто ее и нигде не ждал. По-прежнему в низкое небо ровного серого цвета уходили из тумана гранитные, красновато-коричневые здания. Замкнуто-недоступные, строгие фасады, массивные двери, чугунные решетки над каналами — все было опрокинуто в ледяной недвижной воде, все подобно застывшему сну, давно приснившемуся, неправдоподобному. В нем почти стерлись подробности, осталось лишь чувство холода, одиночества, собственной заброшенности среди прямолинейного, однообразного парада углов, балконов, площадей и ветреных набережных. Чопорный, пустынный, далекий стоял у Каси в памяти город-монумент.

Довольно! Теперь она сама себе хозяйка, обеспеченная дама! Как прекрасно, как светло, голландка в синих изразцах горяча, домашним печеньем пахнет — какой чудный налаженный мирок!.. Кася и не замечала, что ее маленький кораблик несется среди грозных волн, раскачавших уже всю страну.

Они были дома одни с Лушей, когда их испугала перестрелка, которая то удалялась, то приближалась. Женщины напряженно прислушались.

— Ты все заперла? — несколько раз обеспокоенно спрашивала Кася у горничной.

— Да, барыня.

— Хорошо проверила?

— Да, барыня, — повторяла Луша как заведенная.

— Господи, что с Александром Николаевичем? Почему его нет так долго? Ведь его могут убить на улицах!

Раздался внезапный стук в ставню, потом в дверь. Женщины замерли.

— Кто это, барыня?

— Может быть, он вернулся?

Горничная побежала открывать и сразу же воротилась:

— Евпраксия Ивановна, вас спрашивают.

Кася бросилась в переднюю. В разорванном пальто, с пистолетом в руках ее ждал там мужчина.

— Евпраксия Ивановна, не пугайтесь, ради бога! — Он старался сдержать запаленное дыхание. — Я Мазаев с прииска.

Нет, она не боялась его: где-то виденное лицо, мокрые, спутанные волосы, — только острое чувство несчастья охватило ее.

— Что с Александром?

— Я не знаю. С той стороны переправляется по льду отряд белых офицеров. Дадите ли вы мне убежище до утра?

— Вы ранены? — заметалась Кася. — Луша, неси бинты, там, в аптечке.

Мазаев стер струйку крови со щеки.

— Нет, это пустяки, оцарапался где-то. Я совершенно случайно наскочил на ваш дом. Вы меня не помните, конечно?

— Луша! Дай ему одежду Александра Николаевича, — решительно распоряжалась Кася. — Идите в ванную, Мазаев, снимайте ваше ужасное пальто.

Она повела его в ванную.

— Как от вас пахнет порохом!.. От вас пахнет войной.

Вдруг он улыбнулся, глядя на ее разгоряченное лицо в копне распустившихся волос.

Ее подкрашенные брови надменно взлетели вверх:

— В чем дело?

Лукерья застучала каблуками, понесла его пальто в задние комнаты.

— А пистолет я возьму с собой! — сказал он, глядя в глаза Касе и смеясь.

Неожиданно для себя она тоже засмеялась:

— В ванную?

Ей стало весело и страшно.

— Только не вздумайте затевать перестрелку у меня в доме. Я умру!