Ольга Гладышева - Оползень

— Будьте спокойны, в случае чего, молча пойдем в ножи.

— Какие глупости вы говорите в такие минуты!

Только закрылась за ним дверь ванной комнаты, с улицы снова решительно и долго постучали, и Лукерья, округляя глаза, полные волнения, доложила:

— К вам офицер просится.

— Какой?

— Сухолядый. Очень голенастые.

Вот оно!.. Очень хорошо… Кася выпрямилась, самообладание внезапно вернулось к ней. Она строго посмотрела на Лукерью, на ее криво сидящую наколку, сбившийся набок передник:

— Луша, сколько раз я вам говорила: носите лиф!

Лушка бессмысленно поклонилась и исчезла.

— Добрый вечер.

Офицер глядел настороженно и, как ей показалось, неприязненно, но был сухо вежлив.

— Прошу прощения, чей это дом?

Кася услышала в передней простуженное покашливание сопровождавших его солдат и вся подобралась внутренне, испытывая какое-то ожесточенное упрямство.

— Это квартира управляющего приисками Осколова, — насколько могла высокомерно ответила она, подкалывая волосы. — Чем обязана столь позднему посещению? — и отвернулась, прибавляя в лампе огня.

Она ничего еще не успела понять: что это — волнения на приисках или новая перемена власти? Кто в кого стреляет?.. Ей хотелось убежать и запереться в спальной. Но она пересилила себя. У мужчин это в крови — страсть к разрушениям. Для этого их в муках рожают женщины? Пусть оставят свои споры: чья партия лучше. Что ей за дело до всего этого! Не хочет она ни в чем разбираться! Ее всегда раздражали эти мужские игры!

Однако что-то сильнее раздражения сейчас говорило в ней. Как стоял Мазаев, напряженный, готовый ко всему, с черным пистолетом в руке! Его преследовали, он искал у нее защиты, и она инстинктивно, не рассуждая, бросилась на помощь к тому, кто в ней нуждался. В конце концов, он пришел первый — и все!

Она опять повернулась к офицеру, чувствуя, что очень хороша в молочном свете висящей над столом лампы и что это очень важно в данную минуту, что это будет почему-то на пользу в теперешнем положении.

— Прошу прощения, — повторил офицер, и глаза его подтвердили Касино о себе мнение. — В городе беспорядки, — разъяснил он уже мягче. — Могу ли я видеть господина Осколова?

— Очень сожалею, он не может вас принять. Он только что вернулся и берет ванну.

Офицер оглядел комнату, прислушался к плеску воды в ванной.

— Угодно что-нибудь передать? — настаивала Кася, всем видом подчеркивая неприличие такого визита.

— Виноват. Я зайду утром, если будет необходимость. Обычная проверка.

Он собрался было откланяться, но продолжал стоять и смотреть на Касю. Он был молод, узкоглаз, с ранними зализами на висках. Его лицо, только что официальное, отчужденное, воодушевила какая-то внутренняя вспышка. Он вдруг разглядел у Каси нежные впалости вдоль высоких скул и пепельное облако волос и накусанный алый рот. Он перевел взгляд с лица на ее плечи и не осмелился — ниже, а она стояла и чувствовала себя так, будто одежда сама сползала с нее.

Слабый запах меда возник в воздухе, свежего, только что выкачанного из колоды, текущего прозрачной золотисто-зеленой струей в подставленную оловянную чашку. Колеблющийся сладкий запах мешался с густыми запахами привядших скошенных трав вокруг пасеки и становился от этого острей и различимей.

Кася качнула головой, стараясь прогнать наваждение этого запаха и напоенной им прохлады под деревьями, но оно не прошло, к нему присоединилось вязкое жужжащее гудение пчел, сонно заполонившее собой воздух и даже голову Каси, как начинающееся опьянение.

Офицер понял ее по-своему.

— Мадам, — прошептал он слипающимися, пересыхающими губами и окинул, вобрал взглядом всю ее, взглядом жадным, туманным и беспомощным.

Разделенная от него столом, кругом света над скатертью, отодвинутая от него пространствами их неизвестных друг другу жизней, она в разъятом мгновении ощутила, как горячи его покрасневшие озябшие пальцы, держащие перчатку, как железны руки в серых, покрытых моросью растаявшего инея рукавах шинели. Она боялась поднять на него глаза, как будто даже это соприкосновение было греховно и непреодолимо желанно, как будто оно было способно бесповоротно что-то решить сейчас в ее судьбе. Бежать?! — бешено пронеслось над ее поколебавшимся уютом, с запертым в ванной окровавленным пленником, с ожиданием, как удара бича, возвращения мужа… Бежать?! Так просто? Сейчас? Один вздох — и рухнет все?

Она увидела, как напряглись у него мускулы возле рта, как наклонил он голову и сделал движение навстречу ей. Пчелиный гуд сделался еще неистовей, перебивая, вытесняя тревогу, неловкость, страх, упругими волнами ходившие в Касе.

Офицер теперь стоял так близко от нее, что она слышала запах мокрого сукна, мороза и ремней на груди. Она закрыла лицо ладонями и не шевелилась, ощущая его дыхание уже у себя на пальцах.

— Это катастрофа, это гибель, — заговорил он надламывающимся голосом, — но жизнь еще так огромна… Как зовут вас?

Сам он забыл представиться, и она не вспомнила об этой условности.

Она не могла сообразить, о чем он говорил. О том страшном, что медлило тут между ними? «Что — гибель?» — спрашивала она молча, заранее соглашаясь с ним.

Он смотрел исподлобья, прямо и не отрываясь.

— Вы безумны, — сказала она, отнимая руки от лица.

— Вы — гибель, вы — судьба, — шептал он, оставаясь неподвижным и стоя почти вплотную к ней.

Только с поздно созревшей и оставшейся неопытной женщиной, какой была Кася, могло это случиться. Ей казалось, что комната наполняется дымом и незнакомый офицер — призрак, соткавшийся из этого дыма. Реальным был только его голос и начищенные пуговицы с орлами, блестевшие у нее перед глазами. Она чувствовала, что любое движение, какое она сейчас сделает, обрушит на нее его слова и объятья, и она хотела этого, как больше ни разу в жизни. Но инстинкт, мудрый, трезвый, выработанный годами ее скитаний, сказал не ее — чужим голосом, который она сама не узнала:

— Муж сейчас выйдет.

Смысл ее слов не сразу дошел до него.

Она успела запомнить темно-русый пробор в его волосах и вертикальные кошачьи зрачки, которые, казалось, пульсировали, то расширяясь, то сжимаясь.

— Что вы хотите от меня? — повторила она, запрокидывая голову и отдаваясь этим зрачкам, этим стиснутым губам.

В дверь не вошла — въехала на деревянных ногах Лушка. Пальцы ее с обломанными ногтями откровенно трепетали на темной портьере, за которую она ухватилась.

— Вы испугали нас, — сказала Кася офицеру, делая от него шаг назад. — Луша, поправьте наколку и идите к себе.

Лушка и не подумала тронуться с места.

Он щелкнул каблуками, через силу улыбнулся:

— Я намного опоздал, мадам. Я понимаю. Мое несчастье, что я всегда опаздываю. Извините.