Лидия Сычёва - Мёд жизни [litres]

От радостного этого труда рождаются дети, стихи, картины, музыка, виноград, зерно; зреют плоды, поднимаются травы и цветы. «Боже, как я тебя люблю!» – говорит земля, и расцветает день, а ночью, при ярких и крупных звёздах, земля спит; спят её птицы и звери, цветы и деревья, отдыхает солнечный свет, и вырастает за ночь новый день, новая, бесконечная жизнь.

Так думала я и обещала сказать тебе всё при встрече, сказать спасибо за эту неутраченную и неразгаданную связь. Пройдут миллионы лет, в толще застывшей породы найдут окаменелости нынешних механизмов и машин, что-то уцелеет, сохранится для пытливых потомков. Странные, необъяснимые предметы из чужой и далёкой жизни.

А мы будем в звёздном мире, уже неразлучаемые; будем благословлять цветы и травы, птиц и зверей, ручьи и водопады; будем зажигать звёзды в небе; будем новыми царями нашей вселенной.

Так говорю я, женщина с земли, и, пожалуй, многие подумают: фантазия эта – возможна. Всё – в нас, и всё – вне нас.

Вот такую «телеграмму» – в век мгновенных сообщений и коротких чувств – я отправляю тебе. В ней сказано, конечно, не всё – главное останется между строк.

Лёгкий рюкзак за плечами, льняные шорты, любимая футболка в мелкую серую полоску, греческие сандалии, в которых так удобно изгибам стопы. Женя шагала по краю небольшого, вытоптанного мальчишками лужка – вечерами они гоняли здесь в футбол. Наслаждалась нежданной свободой – сегодня ей не надо спешить, хотя понедельник, рабочий день – Женя даже плечами повела, представив пленников московских офисов, уткнувшихся сейчас в компьютеры. А как тонко и волнующе пахнут подсушенным жарким солнцем травы, как призывно манит тёмная даль елового леса, как безнадёжно и высоко наивно-голубое небо – здесь, за городом! Лето входит в каждую клеточку тела, и кажется, что лёгким Жениным ногам не будет сноса – они пройдут весь мир, да что там – всю вселенную прошагают, если, конечно, её позовёт дорога и отпустит дом. В эту секунду ей кажется, что впереди ещё много жизни, много путешествий и впечатлений, усталых возвращений, встреч, а нынешний день будет огромным-огромным, бесконечным, почти вечным… И от этого ощущения беспредельного пространства она чуть не подпрыгнула, переполненная нахлынувшим беспричинным счастьем.

Она вышла к крошечному прудику, который этим летом глобально облагородили – заасфальтировали дорожку вдоль «набережной», поставили скамейки и урны. Летний день – в разгаре, ребятишки, визжа и брызгаясь, плещутся на мелководье, несмотря на грозный плакат: «Купаться строго запрещено». Рядом кричит знак «Стоп» – в красном кружке перечеркнута синяя фигурка пловца в волнах. Женя любит плавать, любит воду, любит ласку волны, но в прудик, нет, она не полезет – слишком он мал, а в камышах скопился мусор – бумажки, пластиковые бутылки, хотя совсем недавно берег убирали рабочие-таджики. Сейчас восточная семья – три бабы в халатах и выводок чернявых детишек сидели в тени склонившейся ивы. «Земляки мы теперь», – грустно хмыкнула Женя.

Рядом с прудиком, в каких-то пятидесяти метрах, красовался новенький храм – розовый, с чудесными золочёными луковицами, с устремлённой колоколенкой. Женя всегда останавливалась тут – так ей нравился храмик. Однажды она зашла внутрь, и от деревянных стен и полов, пахнущих свежестью, от наивных и ярких икон-картинок вдруг повеяло таким великим прощением, что она не смогла сдержать слёз. Жене было стыдно своей чувствительности, и радостно – она знала, что этот внезапный оклик души – величайший дар. После она долго сидела во дворе, и уже спокойно смотрела на сияющий в небе крест, на благостных старушек в платочках, на белоголовых деток, играющих у высоких ступеней.

По новенькой дорожке молодая мамочка в джинсах и маечке важно катила коляску. Женя уступила ей путь, да и вообще здесь можно «срезать», перейдя через лужайку. Справа бросился в глаза пышный, богатый куст с ярко-оранжевыми плодами, рясными, частыми. В тёмной листве прятались розовые цветы, источающие полузабытый аромат – чуть-чуть «одеколонный», торжественный. Женя искоса взглянула на куст и узнала, удивляясь его пышности: «Шиповник».

И вдруг – словно её пронзило – она замерла, остановилась, и память, всё накручивая и накручивая детали и подробности, унесла в прошлое, заставляя сердце сжиматься и плакать.

Он звонил ей утром, в шесть или даже раньше, и эта резкая телефонная трель каждый раз пугала её несчастьем («с мамой плохо?», «с отцом?»), она обреченно хватала трубку, говорила «слушаю» с нажимом, волевым и бодрым голосом, будто встала давным-давно и готова встретить несчастье во всеоружии.

– Женя, здравствуй, – слышала она бегущий по проводам сквозь шумы и трески озабоченный голос брата. Камень с души падал – в хранилище замурованных страхов, она отвечала автоматически, вежливыми затверженными фразами, и всё никак не могла отойти от пережитой внутренней мобилизации – подготовки к несчастью. Слушала невнимательно, да, впрочем, брат всегда спрашивал одно и то же: будет ли она сегодня на работе, а то он хочет зайти, повидаться.

– Да, да, конечно, буду счастлива видеть вас, – певуче и приветливо отвечала она, и, действительно, в эту минуту была счастлива несостоявшимся ужасом жизни.

Потом Женя в изнеможении падала на постель, иногда тотчас блаженно засыпая до будильника (ещё целый час!), или лежала, затуманенная разбитым сном, собираясь с силами для московского суетливого дня.

Ранние звонки объяснялись так: брат приезжал на поезде из Белгорода, ему надо распланировать день. Он звонил с вокзала, из телефона-автомата (мобильной связи ещё не было).

Теперь она вдруг остро почувствовала, как ей не хватает звука резких, пронзительных трелей в серых московских рассветах.

…Он появился в её жизни внезапно – двоюродный брат по отцу, о котором она слышала лишь семейные байки и предания в исполнении матери: «Петя самый башковитый у Панкрата», «Как ушел из дома в армию в 18 лет, так в деревню и не вернулся», «Петя разведённый, познакомить его с Таней – чем не невеста? Работящая, славная…». Приезжая домой, Женя слушала эти (и другие) житейские расклады вполуха – ни разу не виданный ею Петя был фигурой мифической, вроде Геракла из древнегреческих сказаний.

В рамке, под стеклом, в сонме другой родни был «заведён» его портрет времен армейской службы – волевой мужчина в гимнастёрке со значками на крутой груди – «Гвардия», «Воин-спортсмен», «Отличник боевой и политической подготовки». Лицо у Пети – серьезное, сосредоточенное, взгляд – в сторону, с холодным прицелом, как у альпиниста, который понимает, что эту вершину он обязательно возьмёт. Женя робела таких людей: чувствовалось – они с рождения знают, для чего живут. Нет, она другая – у неё полный хаос и неразбериха по всем направлениям, и она стыдилась своей душевной разбросанности.