Карел Конрад - Отбой!

Южный вокзал был главным нервом австрийской армии. Службу там несли коренные венцы, «Deutschmeister’ы». Отпускники молча сносили их грубые окрики, опасаясь, как бы разъяренные капралы не отобрали у них отпускные документы. Немцы хозяйничали повсюду. Они определяли, кому каким поездом можно ехать и каким нельзя. Делалось это по случайному благоволению. Каждый отпускник зависел от их произвола. Проклятый вокзал, сколько потеряно там дорогих отпускных часов!

Ежедневно вагоны увозили отсюда свежее пушечное мясо в Италию, Галицию, Албанию, в Салоники, в Румынию. Множество составов приходило с ранеными. Разносился запах лазарета и крови.

Больше всего грязи было из-за отпускников. Никто из них не хотел уйти с вокзала, никто не хотел даже пройтись по великолепной Рингштрассе. Днем и ночью вокзал был набит ими, они предпочитали валяться тут вповалку, не теряя надежды, что какой-нибудь поезд заберет их домой раньше, чем того захотят «Deutschmeister’ы».

Мордастый капрал гонял и нас с места на место так долго, что рукоятки чемоданов отпечатались у нас на ладонях, а потом сказал:

— Дальше поедете вечерним поездом. Ждать шесть часов!

В каждом из нас еще жило штатское отвращение к армейской грязи. Но прошел час-другой, и многие, отупев от ожидания и проникшись безразличием ко всему, улеглись на заплеванный пол.

Пепичек уговаривал нас остаться стоять или хотя бы сидеть на чемоданах.

— Как только мы ляжем на пол, пропали последние остатки нашего штатского бытия, — настаивал он, — нас поглотит убожество солдатчины, мы станем настоящей серой скотинкой. Нет! Еще можно сопротивляться, еще можно уберечь хотя бы часть своего «я». Прочь от этой кучи тел, пока мы не смешались с ней, пока не растворились полностью в этой проклятой «militär». Пойдем умоемся и выйдем на улицу, это нас спасет.

Какой-то усач, прокопченный фронтом, с нашивками, означавшими четыре ранения в окопах, отделился от живой кучи, подошел к нам и произнес серьезно и отечески, покачивая головой:

— Это они вашими-то руками хотят победить… Не выйдет дело, все это недолго протянется, скоро быть концу. Держитесь, не давайте на себе ездить, как допустили мы. А если соберетесь в город, харчи забирайте с собой, здесь, в Вене, сопрут жратву и в камере хранения. — И он добавил почти про себя: — Эх, черт, совсем еще дети!

Он долго смотрел нам вслед и все покачивал головой, которой длинная борода придавала сходство с маятником. Потом хмуро усмехнулся.

Мы уселись в ближайшем сквере и развернули свои припасы. У Пепичка был кусок кекса — единственный провиант в его чемодане. Кекс он получил от директора гимназии.

— И то хлеб! — сказал Пепичек виноватым тоном, подъедая последние крошки.

Частенько голодал наш Пепичек. Мы получали из дому посылки с продуктами, а у Пепичка, случалось, не было ни крошки хлеба. Но он смотрел без жадности и зависти, как владелец посылки, чуть не приплясывая от радости, извлекает вкусные вещи. Пепичек не признавался, что голоден, он всегда упорно отказывался, когда его угощали. Это было лишь одно из многих проявлений его великой скромности и сдержанного достоинства.

У Антонина, одного из наших новобранцев, был литровый горшок гусиного сала с печенкой. Как сказочно благоухала она в Вене, этой изголодавшейся столице Австро-Венгерской империи!

Неотразимый этот запах вскоре привлек к нам какую-то уличную красотку. Она очаровательно делала ручкой, совершая такие движения, словно находилась в безвоздушном пространстве. Острые груди ее облегало платье австрийского народного покроя, сверх которого было надето ветхое пальтишко. Красотка кокетливо шествовала мимо горшка с салом, молясь на него, как на золотого тельца, пританцовывая, будто марионетка, и выразительно выпячивая губы. Она не внимала нашему хихиканию и шуточкам; собственно, она не понимала их, но по нашему тону и по характеру смеха должна была чувствовать, что мы далеки от какой бы то ни было деликатности. Продолжая кружить около сала, она показывала пастушеские ножки в красных чулках, и ее кокетливый курносый носик все нюхал, нюхал… O, süßes Gänseschmalz! [24] О, сладчайший гусиный жир! (нем.)

Пепичек напомнил мне, что мы собирались осмотреть город. До отхода поезда оставалось еще целых четыре часа; я неохотно поднялся, уступив его упорным настояниям.

Вернувшись, мы узнали, чем кончилась игра. Красотка, мол, продемонстрировала и ляжки, молниеносно приподняв юбку. Этот жест был так ловко вмонтирован во всю ее пантомиму, что ребята разразились бурными рукоплесканиями. Мелькнувшее на мгновенье тело было отличное, черт возьми! Затем красотка изобразила, как она сладко спит, прижав к себе воображаемого кавалера.

Первым делом Антонин густо намазал салом две большие краюхи хлеба про запас, а оставшееся сало, вместе с горшком, вручил красотке, после чего оба отправились в отель. Ребята на прощание свистели им марш гладиаторов, и красотка не преминула оглянуться и приветливо помахать ручкой.

Тем временем Пепичек и я осматривали Вену. Без особого интереса, даже с неприязнью. Вена была для нас лишь декорацией к поэме Махара [25] Иозеф Сватоплук Махар (1864—1942) — известный чешский поэт. , которого мы оба любили. Мы шли молча. Думал ли Пепичек, как и я, об этой девке, получившей горшок сала?

До сих пор мелькают у меня в памяти серые улицы Вены, среди которых четко проступают контуры башен знаменитого храма, поставленного здесь в память счастливого спасения императора Франца-Иосифа при покушении, совершенном на этом самом месте. Пепичек рассказал, какая неприятность произошла у него еще в гимназии из-за этого храма. На вопрос учителя истории Пепичек сказал, что храм был поставлен в ознаменование покушения. Только репутация правдивого мальчика и первого ученика спасла его. Пепичку поверили, что это была просто оговорка. Учитель истории истолковал этот случай на педагогическом совете как дерзкое поношение царствующего дома и требовал сурового наказания для Пепичка.

В шесть часов вечера мы выехали с Южного вокзала. В одном из окон вагона было разбито стекло. В Земмеринге повалил густой снег, было холодно, мы закрыли дыру своими пальто, но это мало помогло. Общее уныние не рассеялось даже после рассказа Антонина о наслаждениях с Гретль, — так звали девицу в австрийском национальном костюме. Усталость и кашель от непривычно большого количества выкуренных сигарет вскоре подорвали наши силы, мы уснули много раньше, чем вчера. Тоска по дому и во сне не оставляла нас. Подобно канделябру с семью свечами, она, казалось, бросала на нас длинные пересекающиеся тени, от которых становилось страшно. О нас можно было сказать то, что сказал Альфред Мюссе о молодежи наполеоновской эпохи: «Они знали, что их удел — смерть». Мы знаем это не хуже. Мы это чувствуем во сне, перед нами встают видения фронта, сердце горько сжимается при мысли, что мы уйдем из жизни, даже не познав радости любви. В тоске и тревоге, когда хотелось взывать о помощи, звать родителей, мне мерещились пастушеские ножки девицы с вокзала. В душе был темный страх и розовые икры Гретль. А что, если Антонин заразился?.. У него никогда не будет детей! Дети! Мы сами умрем, как дети. Мы — малолетние крестоносцы… Кому из нас суждено вернуться домой?