Карел Конрад - Отбой!

Значки Красного Креста, открытки «Рождество на поле битвы», филантропические медальоны, благотворительные календари, картинки «Сев в дни войны», ребусы и головоломки «Сезам», значки с изображением св. Вацлава и с барельефом фельдмаршала эрцгерцога Фридриха, мозаики «окопного братства», черно-желтые кокарды — все это навязывали нам и предлагали распространять тоже с помощью патриотических внушений. После каждого внушения полагалось троекратно прокричать «ура» австрийскому оружию. Мы с удовольствием орали, вознаграждая себя этим за долгое терпение. Особенно, помню, постарались мы после речи окружного начальника, произнесенной им на школьном дворе. Листья на каштанах дрожали от нашего рева. Вот была потеха.

Дело началось с того, что в один прекрасный день мы стояли на углу, думая: что бы такое выкинуть? Помню, в тот день я впервые пришел в обмотках — они тогда были в моде, — и товарищи щипали меня за ноги. Так мы стояли, подталкивая друг друга. Вдруг мимо нас, пыхтя, пронесся какой-то толстяк. Это был окружной начальник Ольдржих Каван, язва здешних мест. Он считался ответственным за продовольственное снабжение города, но заботился главным образом о проведении беспощадных реквизиций, стараясь, чтобы его округ поставил побольше хлеба. Соблюдается ли при этом норма снабжения жителей, ему было безразлично. В результате полки в магазинах вскоре опустели. Несчастные домохозяйки, выйдя из терпения, атаковали начальника на улице, и сейчас он удирал от них во весь дух. Окружной начальник был смешной, маленький и пузатый человечек. Обычно он выступал важно, напыжась, отчего выпячивалась задняя часть тела. Сейчас он мчался во весь опор, икая от страха, и был так комичен, что мы не могли удержаться от смеха.

Начальник успел вбежать в магазин и спустить за собой железную штору. Из окна он видел нас, кучку учеников, потешавшихся этим зрелищем. Перед магазином, где Каван отсиживался в ожидании полицейских, которые должны были прийти ему на выручку, стояли разъяренные женщины, осыпая его бранью.

Через несколько дней Каван появился на большой перемене во дворе нашего училища, видимо с целью восстановить свое поколебленное достоинство.

Облаченный в парадную форму, с золотой шпагой и в треуголке, он выглядел карликом, способным развеселить самую печальную принцессу. Ему были представлены наши бывшие ученики, в то время как раз приехавшие с фронта в отпуск. Директор дважды упомянул, что один из них награжден золотой и бронзовой медалями за храбрость. Мы столпились вокруг, пряча головы за спины впереди стоящих. Во время разглагольствования начальника о неувядаемой славе австрийского оружия мы развлекались, копая ногой в песке.

В те дни я читал «Страдания молодого Вертера». Ах, как я был разочарован этой книгой, страшно признаться! Но еще больше меня огорчило, что и прославленный «Май» Махи [15] «Май» — поэма Карела Гинека Махи (1810—1836), крупнейшее произведение чешского романтизма. не произвел на меня того впечатления, какого я ожидал, слыша похвалы этой поэме. Непостижимо чуждым показалось мне ее содержание в дни войны. И это лучшее поэтическое произведение нашей литературы!

Помню, я читал «Май» в парке, среди цветов, стараясь создать себе соответствующее настроение. Но тщетно. Я не мог проникнуться духом этой поэмы. Правда, местами ритмические каскады стиха увлекали меня, увлекало и начало поэмы, но в целом она мне не понравилась, я ожидал большего. Гораздо большего!

Смеркалось. Пение дрозда звучало как флейта. Я в третий раз взялся за поэму, упрекая себя в невосприимчивости к прекрасному. Я читал напряженно, словно в наступавших сумерках спешил отыскать бриллиантовый перстень, затерявшийся в густой траве.

Я лихорадочно проглядывал интермеццо поэмы.

«Быть может, безмерное восхваление Махи антипатичным мне преподавателем литературы мешает постичь прелесть поэмы? — размышлял я. — Но нет, ведь я здесь один, среди природы, сейчас тоже май, вечер опускается над плещущей рекой, загадочно дышат и благоухают цветы, вон показалась первая звездочка, она твоя и моя, поэт! Твой широкий плащ словно наброшен и на мои плечи, в сердце моем твоя любовь к руинам старого замка».

Я стоял на берегу реки и искренне старался вжиться в поэму. Тем горше было разочарование, я был прямо-таки ошеломлен: видно, уж очень я порочен, если не могу, не умею постичь прелесть «Мая», а ведь это — перл нашей поэзии!

Быть может, все дело было в том, что я очень устал в тот день. С раннего утра мы ходили по домам собирать металл для фронта. Полученные вещи, главным образом ступки и сковородки, мы складывали на тележку. Я отупел от бесконечного повторения одной и той же невеселой фразы. Никогда не забуду ненавидящих глаз двух женщин, видимо, сестер, которые встретили наше появление словами: «А мужей не надо? Они уже там». Двери захлопнулись у нас перед носом. Заскрежетал ключ.

…Долго еще мною владело то первое впечатление от поэмы Махи. Но как ни горюй, делу не поможешь, — в ее словах для меня не было чарующей силы. Эх, слова, слова! Тщету их я понял, слушая надгробную речь над открытой могилой доктора Отакара Пуркине, столь похожего своей темной бородкой на доктора Есениуса с фрески.

Замолк хор, исполнявший реквием Лаблера [16] Франтишек Лаблер (1805—1851) — чешский композитор, писавший духовную музыку. . Отто, Эмануэль и Ян пришли на похороны в военной форме, только младший брат Иржи еще не был призван. Итак, Ян уже в армии. Прохожие не останавливаются теперь под окнами их дома, чтобы послушать его виртуозную игру на рояле. А Эмануэль? На его мундире уже нашивки капрала. Поглядев на него, я снова с горечью вспомнил, как глупо и назойливо вел себя тогда, на пикнике.

На похороны пришел и художник Голарек, обитатель таинственного павильона в госпитальном саду. Он тоже был в военной форме, а его прелестная модель, баронесса Волдрицкая (которая первой проехала по городу на велосипеде, простоволосая и сияющая), говорят, подвизается теперь в Красном Кресте в Вене.

Только теперь мы понимаем, как больно сжимались материнские сердца при разлуке с нами, семнадцатилетними.

В пятницу скончался на кресте Иисус, в этот же день мы отправились на сборный пункт. «В пятницу все удается, всякий с удачей вернется», — напутствовала меня мать. Слабая попытка утешения! Сама по себе разлука уже не была для нас такой нестерпимой, за несколько дней до призыва мы перечувствовали и перестрадали ее всеми своими нервами.