Карел Конрад - Отбой!

В тот день мы больше не стреляли и зарыли наш пистолет. Через несколько дней мы вышли на охоту к заводи, там на лужайках водилось множество полевых мышей. Сырость под камнем, где был зарыт пистолет, видимо, плохо подействовала на него. Пистолет трижды давал осечку. Мы вертели наше оружие и так и сяк, всячески исследуя его устройство. Я чувствовал, что это кара свыше за мою великую греховность. Украл деньги — и вот не получил за них ничего. Я — вор. Вор!

Горькие угрызения совести охватили меня. Я был так подавлен ими, что даже не заметил, как щелкнул спущенный мною курок. Пуля задела большой палец на левой руке…

Так сбылось мое заветное желание: я попал в дом с фреской к доктору Пуркине. Со мной была мать. Мои искренние слезы склонили ее к прощению. И все-таки я соврал ей: сказал, что больше не мог ходить к учителю музыки из-за жестоких подмастерьев, из-за мясника Мензла, не мог выносить зрелища истязания псов. Я ни словом не обмолвился о Рудольфе, который соблазнил меня, ведь инициатива принадлежала ему. И я, конечно, врал, когда сквозь слезы диким голосом выкрикнул угрозу: «Если скажешь папе, застрелюсь! Застрелюсь из того самого пистолета».

Мать, испуганная этой вспышкой, целуя, прижала меня к себе. В крепком объятии мы оба забыли про рану, из которой лилась кровь.

А пистолет наш пропал. В момент нечаянного выстрела я отбросил его далеко в сторону и услышал, как булькнула вода у берега. В припадке раскаяния и ошеломленный болью в ране, я забыл об этом.

Отец возвращался домой поздно вечером, и мы с мамой могли наплакаться вдоволь и без помех.

Все кончилось благополучно, отец ничего не узнал. Перевязка была такая, как если бы я просто порезал руку. Мать так и объяснила это отцу в мое отсутствие, опасаясь, как бы отец не прочел в моих глазах, что это не так.

Грустен был этот долгожданный визит в дом Отакара Пуркине. Мать глубоко переживала мой проступок. Я чувствовал это, несмотря на ее непомерное беспокойство о моей ране.

Наконец-то я увидел вблизи тот самый шкаф со скелетом, что когда-то нагонял на меня такой страх. Я даже не пикнул, когда доктор чистил мне рану, хотя жгло изрядно, и усмехался, глядя на торчащую из шкафа руку скелета. Мое ранение наполняло меня гордостью. Огнестрельная рана! Наверняка доктор обмолвится об этом за ужином при сыновьях, ведь наша семья была им знакома, они иногда покупали в нашей лавке.

Я поглядел на перевязанную руку и возгордился еще более. Уходя от доктора, я нарочно задержался в коридоре, рассматривая картины и втайне надеясь увидеть Эмануэля. Картины меня немного разочаровали. Да и сам доктор тоже. Он то и дело отдувался, словно прогоняя от лица едкий дым. Не таким я его себе представлял, не таким!

А роспись на стенах? На всех сводах потолка были намалеваны не бог весть какие шедевры, изображавшие карикатурных медиков, каких-то старух с клистирами и варку лечебных трав. Только таинственная тишина и загадочные запахи не обманули моих ожиданий…

Моя рука все еще была в повязке, когда в следующее воскресенье отец решил, что мы поедем на прогулку с туристским клубом. На месте сбора я еще издали узнал братьев Пуркине. Вот где отцу станет известно, что случилось с моей рукой! Я быстро спрятал перевязанную руку под куртку, низко надвинул на глаза соломенную панаму — лишь бы меня не узнал доктор — и стремглав кинулся в сторону от отца, сделав вид, что ищу что-то на земле. Мы, мол, совсем не вместе! Только потом, когда собрались люди, я бочком подошел и смешался с толпой. Сердце у меня колотилось.

К счастью, доктора Пуркине не было, мальчики пришли с дядей. Это сразу придало мне отваги. Я вертелся около них, размахивая забинтованной рукой и всячески демонстрируя повязку, как некий таинственный знак, дающий мне право войти в их тесную компанию. Столь благоприятное стечение обстоятельств едва ли повторится. Стараясь во что бы то ни стало завладеть их вниманием, я принялся отчаянно болтать, не умолкая ни на минуту. Поощренный успехом некоторых своих, по-видимому, удачных шуток (кое-кто из присутствующих засмеялся), я не упускал ни одной возможности сострить. Я был неутомим, упивался собственным остроумием, стал нестерпимо назойливым. Но мне казалось, что я стяжал всеобщее одобрение.

И вот когда я, уверенный, что окончательно покорю их, особенно усердствовал, выкидывая всяческие штучки, я услышал, как Эмануэль тихо сказал брату Иржи:

— До чего противный мальчишка!

Только теперь я сообразил, что попросту паясничал, был несносным, противным шутом. Перед ним, перед Эмануэлем!

Долго после этого случая я краснел, встречаясь с ним. Трудно было забыть об унижении, и я навсегда оставил мысль сдружиться с Эмануэлем. Все мои прежние мечты и попытки теперь казались мне смешными и жалкими. Даже когда я из окна класса смотрел на дом с фресками, мне становилось стыдно.

Детство, такое прекрасное в воспоминаниях, в действительности было заполнено беспокойным и тягостным ожиданием. Скорей бы стать взрослыми, скорей бы окончить училище! Только об этом мы и мечтали. И уехать, поскорей уехать из нашего города! Разве это жизнь! До чего мучительно жить только ради того, чтобы стать взрослыми, ибо в чем же еще смысл нашего здешнего существования? И каким бы вопросом о своем будущем мы ни задавались, нас всегда угнетало сознание того, что все мы рабы школы, рабы настроений наших наставников. Грусть, которую вызывала во мне эта мысль, отравляла радость игр с товарищами. Горькое это было время: мы не взрослые и не дети. Мы всего лишь ученики четвертого класса. А ведь мы уже замечаем прелести жизни, прислушиваемся к ее зову, словам ее песен, долетающих во двор нашей школьной цитадели. Мы обречены молча наблюдать, как наши одноклассницы превращаются в прелестных девушек. Молча и с тайным недоброжелательством.

В конце концов, что такое человек? Ничто! Меня уже не радовала больше возня с гербариями в кабинете естествознания, которыми я так увлекался прежде. Романтический склад мыслей пробудил во мне интерес к истории, я полюбил ее со всем пылом пятнадцати лет и начал собирать древности. Больше всего меня привлекали старинное оружие и гравюры, в них таилось какое-то особое очарование.

По воскресеньям мы с отцом ходили к развалинам крепости. Я подолгу сидел там недвижно, словно позируя художнику. Впрочем, иногда мы рыли землю в поисках древностей, но нам никогда не удавалось отыскать что-либо, кроме истлевших костей. Только один раз на кладбище французских солдат у Бржезна мы нашли ржавый штык образца 1813 года. (Неспокойно, наверное, спится вам, соратники Бонапарта, в чужой земле, где даже не растет виноград!..)

Приближался конец учебного года. Одновременно с переходным свидетельством мы получили сообщение в траурной рамке. Оно гласило: