Карел Конрад - Отбой!

Со временем и многие немцы стали лучше относиться к нему. Они уже не насмехались над неловкостью Пепичка — откуда им было знать, что она умышленна? — и не считали его злостным нарушителем дисциплины, так как не усматривали в его поведении ни пассивного сопротивления, ни тем более бунтарства. Такая внутренняя сила чувствовалась в его слабом теле, так велико было обаяние личности, что он сумел покорить и своих заклятых врагов, нисколько не стремясь к этому. Слишком скромен, слишком незаметен и ненавязчив был Пепичек, чтобы убеждать, уговаривать и стараться произвести впечатление. Его полюбили и стали уважать как-то само собой, без всяких усилий с его стороны, видимо просто за милую непринужденность, мягкие манеры и — что тоже играло немалую роль — за неизменную опрятность. Он тщательно следил за своей внешностью и, хотя ему совсем не шла военная форма, видимо, и в таком виде нравился людям. Черты лица у него были правильные, нежные, очаровывала и его снисходительная безмолвная улыбка, которая появлялась, когда ему приходилось слышать грубые препирательства и брань при раздаче пищи. Некоторые унтер-офицеры поняли, что он — «особый случай», и в отсутствие начальства почти не придирались к Губачеку. Но других — их, увы, было больше — все еще бесил вид Пепичка, и они срывали на нем злость.

Лучше всего к Пепичку относились далматинцы, в особенности долговязый тонконогий детина Иосип Станквиц, крестьянин из Сушака. Мы все любили этого простодушного и доброго великана, он был нашим лучшим приятелем, честный, прямой и непокорный, как его благословенная Далмация. Он особенно благоволил к нам, малорослым. Однажды на учении обер-лейтенант обрушился на него с матерной бранью, Станквиц взъярился и заревел, как раненый зверь:

— Что? Что ты сказал про мою мать?!

Только благодаря тому, что обер-лейтенант, чех, быстро обратил все в шутку, до прямого столкновения дело не дошло. Но Станквиц, казалось, готов был клюнуть обидчика своим орлиным носом.

После учения Станквиц плакал долго, упорно, жалобно. Его мать была прачкой, стирала грузчикам, работавшим в порту, у Фиумары. За что ее обижают? За что?

В последнее время газеты были полны сообщений о переменах в парламенте. Мы жадно следили за выступлениями чешских краснобаев в имперском совете и в часы роздыха горячо дискутировали о прочитанном. Никто даже и не глянул на залив, где маневрировали миноносцы и крейсеры, держась парами, словно исполняя кадриль. Но вот конец отдыху. В строй!

Губачек не успел еще прочесть все сообщение до конца — газету надо было вернуть — и, позабыв об ученье, продолжал внимательно штудировать абзац за абзацем. Когда он схватился за винтовку, было уже поздно, все стояли в строю. Что было делать? Удрать?

Губачек приблизился на цыпочках, точно подполз. Наказание было назначено на месте: рюкзак Пепичка наполнили камнями, и он должен был маршировать с этим грузом целую неделю.

На третий день, заметив, что дежурный фельдфебель проверяет его только беглым взглядом, даже не заглядывая в рюкзак, Губачек выбросил камни и положил туда полотно от палатки и шинель. Ходить с этим мягким и легким грузом было нетрудно. В тот же день на учении, перелезая через крутые и скользкие глыбы известняка, Пепичек поскользнулся и шлепнулся навзничь, зацепив своим рюкзаком — надо же чтобы так не повезло! — самого капитана! Обман открылся. Наказание Пепичку было увеличено до двух недель, и никакие уловки теперь не могли помочь, — рюкзак тщательно проверяли несколько раз в день.

Чтобы избавиться от этого, Пепичек отправился в лазарет. Заклятый враг табака, он выкурил перед визитом к врачу несколько папирос, вымоченных в уксусе и черном кофе. Мы твердо верили, что таким путем можно вызвать аневрические шумы в сердце. Врач действительно признал Пепичка больным и на несколько дней освободил от строевых занятий. Взвод облегченно вздохнул. Не придется нам больше из-за Пепичка падать на землю и до одурения бегать по плацу.

В одиночестве, наедине с любимыми книгами, Пепичек изобрел новые ухищрения против тягот строевой службы. Скоро мы увидели их на практике.

Шла маршировка на плацу. Когда взвод был на самом большом расстоянии от кустов, около километра, Пепичек попросился у офицера отлучиться из строя по большой нужде. Его пустили, и он неторопливо направился к кустам. Это избавило его от упражнений минут на двадцать — двадцать пять. На протяжении дня командиры несколько раз менялись, и Пепичек снова и снова пользовался своим трюком. Он повторял его прямо-таки артистически, всем лицом и фигурой изображая настоятельнейшую потребность. Случалось, что его не отпускали, но большей частью ему везло, и Пепичек почти полдня проводил в хождении к отдаленным кустам. Свою просьбу он всегда приберегал к моменту, когда начинались самые трудные упражнения, и тщательно учитывал местонахождение других офицеров на плацу.

Он приспособил свою обмотку так, что она развязывалась как раз при команде «Laufschritt!», и в то время, как все мы носились как одержимые, словно удирая от неприятельской кавалерии, Пепичек неторопливо перематывал обмотку. Он был захвачен этой игрой, его радовала каждая украденная у войны минута. Он экономил время, как самый последний скряга, не брезгуя и долей секунды, лишь бы урвать ее для себя. Это было его единственной и великой отрадой. Постоянно поглядывая на часы, Пепичек всегда знал, сколько минут он сегодня выкроил для себя, на сколько обманул войну.

Все мы с интересом наблюдали этот терпеливый, муравьиный труд.

Все утро он напряженно думал: на чем бы еще сэкономить силы, где бы урвать минутку-другую. Сейчас начнется обучение стрельбе цепью, лежать в цепи — вполне терпимое упражнение, — стало быть, нет смысла бежать в кусты. Едва раздавалась команда залечь рассыпным строем, Пепичек ложился и начинал дремать. Другие солдаты один за другим переползали вперед, а он ждал, пока придет последняя очередь. «Эх, Кокрон смотрит, — грустно молвил он. — Нельзя будет отпроситься по нужде!»

С исключительной неутомимостью он посвящал себя этой борьбе — так браконьер подстерегает приближающуюся дичь. Тело Пепичка всегда было вялым на плацу, но умом он был быстр, как Тиль Уленшпигель. Вот у него развязалась обмотка… А вот настал подходящий момент для прогулки в кусты… И Пепичек уже плетется туда через весь плац. Четвертый раз за день!

Остальные товарищи пали духом и очень страдали, но Пепичек благодаря постоянной упорной борьбе, требовавшей сосредоточенного внимания и напряжения всех душевных сил, не позволял себе бездумно поддаваться гнусной муштре и сохранил независимость мысли и душевную ясность.