Карел Конрад - Отбой!

На душе у нас и сладко и больно. Красота моря, казалось, чувствуется даже на вкус. Какое упоение для глаз, для сердца!

— Винтовки в козлы! Вольно!

Потрясающий древнекитайский стих, ему две тысячи лет. В нем вся тоска солдатского сердца, тысячелетняя тоска, сконцентрированная в безыскусственной жалобе, сведенная в три слова, в которых столько горечи: «Не быть солдатом!»

Не быть солдатом! Или хотя бы забыть о солдатчине! Забыть о вековом рабстве, во власть которого мы попали! Не быть солдатом! Забыть все. Забыть о голоде, забыть о еде! Неужели сегодня опять дадут на обед Gemüse [61] овощи (нем.) . , эти мерзкие сушеные овощи, которые присылают в сомнительных ящиках с клеймом «Kriegsfürsorgeamt, Wien» [62] «Интендантство, Вена» (нем.) . .

Не быть солдатом!

— Auf! Auf! [63] Встать! Встать! (нем.)

Сомлевшее стадо вскакивает на ноги. Цирк Кокрона начинает представление. Внимание! «Покорнейше просим почтеннейшую публику сохранять спокойствие во время опасных номеров». Играют галоп, слышен рев диких зверей на арене. Адриатика, Цезарь, семнадцатилетние приветствуют тебя!

Ого! Пепичка отдали на растерзание коренастому капралу Джукеле. «Для индивидуального обучения».

Мы носимся по плацу из конца в конец, а минуты влачатся, словно каторжники в кандалах. Вот мы опять маршируем лицом к морю. Чувство такое, будто из мрака попадаешь в сияющий рай. Лицом к морю даже маршировать легче.

Газибара с усилием выкрикивает немецкие слова команды, выпятив челюсть и показывая крупные собачьи клыки. Вот он зовет другого фельдфебеля, Осмеца, продемонстрировать, что умеют его детки. Мы стараемся изо всех сил, маршируем блестяще. В твою честь, море! За это нам дана передышка. Оглядываем плац.

Губачек делает упражнения неторопливо, точно в замедленных кинокадрах. Джукела разъярен и выглядит, пожалуй, еще более усталым, чем его жертва. Фуражка у капрала сдвинута на затылок, руки засунуты за пояс.

— Nieder! Auf! Nieder! Auf! Nieder!

Но Пепичек все время держится одного ритма — неторопливого. Капрал, безграмотный горец откуда-то из Оточаца, приходит в бешенство, брызжет слюной.

Делая упражнения — маршировка с поворотами на ходу, — мы подошли совсем близко к Пепичку и слышим, как бушует Джукела:

— А-а-а, мать твою…

— У меня нет матери, — мягко замечает Пепичек.

— Отца твоего так!..

— Нет у меня папы.

— А-а, чтоб тебя, тебя, тебя…

Большая голова Пепичка наклонена вперед. Глаза глядят сосредоточенно. Мы улыбаемся ему ободряюще, но он не отвечает. Он весь собран в одном стремлении, его воля напряжена, на гладком, почти детском лбу — крупные капли пота.

Подъехал Павликовский на вороном коне. Минуту он наблюдает эту неравную борьбу.

— Бегом, марш! Laufschritt! Sie, Scheißkerl! [64] Вы дерьмак! (нем.) — гаркает он на Пепичка. Тот затрусил рысцой, неловко, устало. Павликовский едет сзади, выпрямившись в седле. Вот они Заговорили о чем-то. Пепичек сказал ему, как мы позднее узнали, что еще ни минутки не отдыхал сегодня и больше у него нет сил.

Всадник повернул коня и возвращается. Пепичку разрешили отдохнуть. Он сел на землю и играет камешками. Джукела сердито закуривает сигарету.

Итак, в первый день Пепичек победил.

После полудня у нас занятия в стенах школы. Мы возвращаемся с плаца, ноги у нас горят, но мы поем, оглушительно горланим.

Немцы и венгры подпевают нам.

Вот мы и дома. Все страшно голодны и набрасываются на горячую, даже обжигающую пищу. Слава богу, здесь мы хотя бы не едим из котелков, как в Загребе. В аудиториях для нас расставлены тарелки. Как мы им рады!

После полудня в одной из этих аудиторий начинаются занятия. Мы еле помещаемся в ней. Немцы и прочие честолюбцы торопятся занять первые ряды и рассаживаются там, тесно сгрудившись не только за партами, но и на партах и в проходах. Мы, оставшиеся сзади, оказываемся в полной безопасности за высокой стеной человеческих тел; обычно мы на занятиях спим под партами в тяжелом запахе пота, исходящем от измученных ног наших соседей, как тепло от печки. Красное вино, которое нам дают за обедом, совсем нас сморило, спать хочется так, что ураган не мог бы помешать нам.

Нам всегда везло, наш сон не нарушали ни разу. О том, чему нас учат, мы не имели ни малейшего представления. Частенько мы засыпали еще до прихода преподавателя-офицера.

Если бы только не страшная духота здесь, на полу! Жарко нестерпимо, хотя мы и ходим в одних мундирах, без нижнего белья.

С пяти до семи опять шагистика во дворе казармы. Солнце еще изрядно палит, и наши мундиры промокли от пота.

И вот наконец отдых! Ура! За ужин!

На ужин почти ежедневно давали кукурузную кашу, похожую на месиво из таблеток аспирина. Она липла к нёбу, ее было очень трудно проглотить. Мы добавляли в нее немного повидла или сала, купленных в кантине. Но не у всех были на это деньги. Иногда нам давали на ужин кусок сыра, но хлеба к нему не полагалась. На весь день мы получали небольшую буханочку — одну на пятерых. При дележе часто вспыхивали бурные сцены, доходило чуть не до драки, так как не было весов, чтобы с их помощью разрешить спор. В довершение всего желтый круглый хлебец почти невозможно было резать; мы крошили его, делили на кучки и долго спорили о величине каждой доли. Многие съедали всю порцию с вечера и на другой день сидели без крошки хлеба, без «kruha», клянча его у других, пускаясь на обменные операции или действуя щедрыми посулами: «Ей-богу, я тебе отдам, вдвое больше отдам, как только придет посылка из дому».

К сожалению, посылки блуждали по почтовым инстанциям иной раз две недели. Когда они добирались на Feldpost 406, хлеб — если родным удавалось его раздобыть — зачастую бывал весь покрыт плесенью. Мы обрезали заплесневелые куски, и многие наиболее бедные товарищи еще обгладывали их после нас. То, что не решались съесть и они, подбирали на свалке несчастные боснийцы из 79-го полка.

В порыве раздражения и оскорбленного достоинства мы вздули однажды нашего товарища, абитуриента Рихтера из Праги, который последовал их примеру. Уж очень мы обозлились!

После восьми часов вечера Газибара наконец уходил в город, измучив нас на прощанье осмотром винтовок, штыков и чемоданов. Жалкий остаток вечера был целиком в нашем распоряжении. Мы играли в разные игры, но никто не бывал по-настоящему весел, даже в те редкие дни, когда нас не беспокоил грохот тяжелой артиллерии, доносившийся со стороны реки Сочи.