Карел Конрад - Отбой!

Каждое воскресенье чехи несут здесь караульную службу. Среди трехсот пятидесяти слушателей училища офицеров запаса чехов немногим больше половины. Но почти никогда не случается, чтобы караульная служба испортила воскресный отдых слушателям другой национальности, хотя в училище представлены почти все народы империи. Фельдфебели в канцелярии всегда расписывают очередь так хитро, что на чехов падают все воскресные дежурства у ворот, на гауптвахте и на молу, где тоже есть пост — «Molowache». Вместе с тяжелой артиллерийской батареей, камуфлированной под заросли камыша, он охраняет вход в порт.

Часто нас постигала эта горькая участь — караульная служба на гауптвахте. Снимать с себя хоть что-нибудь из обмундирования строго воспрещается: мы обязаны неизменно находиться в полной боевой готовности. И мы спали одетые, вместе с начальником караула, в садике около гауптвахты.

Стояли летние ночи, наполненные волнующим стрекотанием цикад. Мирное дыхание моря не проникало в тесные каморки гауптвахты, — оттуда были видны лишь мерцающие огоньки рыбацких барж, умноженные игрой морской зыби, точно зеркальным лабиринтом. Арестованные судорожно глотали воздух, прильнув к решеткам. Это были наши товарищи по полку. Мы распахивали двери камер, чтобы сквозняк хоть немного освежил их. Пепичка мы однажды совсем выпустили на свободу, — комендант в это время спал, — и он лег с нами под открытым небом, на траве, прислонясь затылком к пальме, замысловатое корневище которой напоминало бороду императора Барбароссы.

Тощий кот — наш первый арестант! Тотчас же по приезде в Фиуме он сказался больным, решив испробовать, что за человек здешний гарнизонный врач. Тот освободил его от строевых занятий на пять дней. Глядя из окна во двор, Губачек вскоре убедился, что здешние унтер-офицеры мало чем отличаются от загребских держиморд. Фельдфебели, капралы, сержанты — все соперничали в служебном рвении, желая подольше удержаться здесь. Фиуме был роскошным местом, райским уголком, за которым скалилась линия фронта. И унтеры, не зная отдыха, муштровали вольноопределяющихся.

Старшим по нашей комнате № 18 был gospon Zugführer [49] господин взводный (сербохорватск. и нем.) . Газибара, отличавшийся поистине маниакальной свирепостью. Возвращаясь каждый день к полуночи после очередной попойки или визита в портовые притоны, Газибара, перед тем как лечь спать, всегда злобно куражился над нами. Несмотря на поздний час, он принимался придирчиво проверять, как сложена одежда спящих, по циркуляру ли — на длину штыка и точным квадратом, боже упаси, не прямоугольником! Понося нас на чем свет стоит, он сбрасывал наши вещи на пол и приказывал снова чистить сапоги, как бы они ни сверкали. Натянув шпагат, он смотрел, ровно ли положены тюфяки и чемоданы. И беда, если что не так! Подъем! Долой с койки! Сесть! Встать!

Смердя водкой, Газибара приказывал драить пол платяными щетками, — мол, плохо подмели!

Развалясь на тюфяке, он наблюдал за нами и так обычно засыпал. Погасив огонь и не закончив унизительной работы, мы с великим отчаянием в сердце потихоньку расползались по койкам. Все боялись пошевелиться. Только бы не проснулся этот мерзавец. Тсс!

Мы трепетали от боязни, как бы его не разбудили цикады, играющие на цитрах, и величественный хорал морских волн. Как шумят эти волны!

Но Газибара уже храпит вовсю. С утра он первый на ногах и снова орет, да так, чтобы его слышало все начальство.

Наша молодость, неопытность, страх перед будущим и боль воспоминаний — все это действовало как пантограф — углубляло контуры; впечатления усиливались до нестерпимой остроты.

…Газибара срывает с каждого из нас одеяло и торжественной поступью шествует в коридор умываться.

Какое отвратительное пробуждение! Пробуждение от грез о семье, доме, мире, пробуждение для новых физических и душевных мук.

Газибара вернулся из умывальной. Пепичек еще лежит на койке. Газибара бесцеремонно стягивает его за ноги.

— Доктор освободил меня от строевых занятий, не буду вставать! — сказал Пепичек и демонстративно направился к койке. Он вечно не высыпался.

Газибара почти онемел от ярости. Он дал знак двоим из нас и захрипел, точно у него свело горло:

— Bajonett auf! [50] Под ружье! (нем.) Взять его! Арестовать! Eins! Zwei! [51] Раз! Два! (нем.)

Я нарочно замешкался, поправляя снаряжение, и неловким движением рассыпал патроны из сумки; это вышло очень натурально. Газибара в бешенстве крикнул другому:

— Живо! Schnell!

Я еще собирал рассыпанные патроны, а Пепичка уже вели на гауптвахту. Семь суток ареста за неисполнение приказа и грубое нарушение воинской дисциплины.

Плац, на котором Пепичек не был еще ни разу, находился в получасе ходьбы от казарм, над Сан-Джиованни. Дорога шла в гору мимо цветущих патрицианских садов, полных обаяния античности. Стройные кипарисы поднимались в небо, как струи фонтанов.

Просторный плац нависал над морем. У входа стояли две полуразбитые статуи. Несколько месяцев назад на них упал итальянский гидроплан, подбитый слушателями училища. Поэтому теперь нас заставляли маршировать с четырьмя десятками боевых патронов. На всякий случай.

В двадцати семи километрах по прямой линии отсюда был уже фронт, начинались проволочные заграждения. Орудийные выстрелы явственно доносились к нам. А ураганный огонь! Похоже было, что грузовики с железным ломом грохочут по булыжной мостовой. Ночью виднелось варево орудийного огня. Рвались бомбы. Таинственно вспыхивали сигнальные ракеты — красные, синие, зеленые, фиолетовые, — видимо, над Полой, крайней точкой суши в Кварнерском заливе. Мы обречены на гибель здесь и даже во сне не можем забыть об этом!

Гул пальбы нарастал еще сильнее, врываясь в тишину, когда с наступлением ночи утихало море. Не в силах уснуть, мы сидели, обнявшись, у окон. Всеми владело опасение: если будет прорыв фронта, нас первыми бросят в подкрепление. А мы служим всего какой-нибудь месяц!

Антон, флейтист из нашего школьного оркестра, аккомпанировавшего на уроках танцев, стал наигрывать наши любимые народные мелодии. Он хотел немного развлечь нас, но это оказало обратное действие. Многие потихоньку расплакались. Ведь среди нас сейчас не было Пепичка, перед которым мы стыдились своих слез. Значит, можно поплакать — украдкой и тихо. Не так, как на границе Чехии, в Сухдоле, а беззвучно, с тихой горечью, без отчаяния.

А Пепичек так и не побывал на плацу, он даже ружья не держал в руках. В Загребе он все время находился в лазарете, среди слабосильных солдат, а здесь, в Фиуме, не был еще ни на одном учении. Срок его ареста уже близился к концу, оставался один день, когда наступила наша очередь нести караульную службу на гауптвахте.