Карел Конрад - Отбой!

Мы одобрительно аплодируем этому спичу. Пепичек раскланивается, словно укротитель.

— Ах, тебя, кажется, тошнит, киска? Видно, Пепичек придавил тебе брюшко, когда ловил тебя там, в картофеле. Жаль, коташка, в Фиуме тебе бы понравилось. Вы, кошки, как и люди, обитаете в самых неподходящих для себя местах. Тебе бы жить поближе к морю, к рыбе!

Пепичек возражает, что котенка он, мол, совсем не тискал, и, ласково гладя его по спине, говорит: «Еще бы его не стошнило, когда кругом столько вонючих мундиров». (Мы спим не раздеваясь, на старой прелой соломе.) А до чего отощал этот котенок! Как и хозяйка дома, где мы ночевали.

Солнце уже спускается за горизонт. Багряное небо на западе приняло кровавый оттенок, словно это зарево фронта. Матери всего мира, верно, смотрят сейчас с тоской на небо из окон своих кухонек.

Выплывает серпик ущербного месяца. За холмом слышен пулеметный треск. Это маршевая рота занимается учебной стрельбой. Мы сперва испугались, — а вдруг фронт прорван и линия огня здесь, около нас?

Треск выстрелов, отражаемый склонами гор, звучит как-то необыкновенно, точно щелканье зубов неведомых чудовищ. Но нам от этого еще веселее, даже спать сегодня не хочется. Пепичек укладывается головой к северу — это наша игра перед сном, — ведь на севере лежит Прага.

— Надобно направлять свою судьбу, — говорит он с напускной серьезностью. — Никогда не ложился головой к югу и не лягу. Не хочу на фронт, ни за что! На фронт они меня не зашлют.

Знал бы он, что на этот юг, к которому он сейчас полон такой комической брезгливости, ему суждено возвращаться много раз, ибо юг будет неудержимо манить к себе его натуру художника! Знал бы этот нищий и беспредельно честный живописец, не искавший ни славы, ни денег, а лишь правду природы и красоту ее, что высот своего творчества он достигнет именно здесь, на юге. «Человек, увидевший пальмы, всегда будет мечтать о них», — говорит арабская пословица. Печальную правду этой мудрой пословицы знает каждый, кто хоть раз побывал на юге. Для Пепичка же юг был трагедией его жизни.

Деревушка Радоговавас — один из многочисленных прифронтовых этапных пунктов. Множество воинских частей разных родов оружия было собрано здесь, чтобы хоть немного привыкнуть к фронтовой обстановке. Перед офицерами этих частей командование нашего училища решило блеснуть образцовой строевой выучкой своих слушателей. Но Пепичек все портил!

Гробе в бессильной злобе стискивает кулаки, губы его дергаются от ярости. Старые служаки из 11-го и 82-го полков ехидно ухмыляются.

— Кру-у-гом! Kehrt euch!

Девять раз повторяет Гробе команду, и девять раз подряд отставание Пепичка портит все зрелище перед лицом этапного начальства и любопытных.

— Вон из строя! Марш на квартиру!

Там, перед покосившимися воротами домика, капрал Фельсман будет муштровать Пепичка до захода солнца. И как муштровать!

Шесть месяцев выдерживал Пепичек потоки брани, бесконечно выполнял штрафное упражнение «Nieder!». В грязь, на камни, на острый щебень. Много тысяч раз. И сейчас он был так же невозмутим, как в первые дни, когда капрал Джукела внушал ему основы воинского строя, орал, свирепо таращил глаза, пытаясь вытравить из Пепичка тщательно сохраняемую естественность движений.

И так продолжалось до сих пор. Нет, Пепичек не стал солдатом. Он все еще был штатским человеком, одетым в военную форму.

Сильнейшие индивидуальности подавила солдатчина, с корнями вырвала из души человека его прошлое, сложившиеся привычки. И только Пепичек устоял, не изменил неторопливых движений, к которым привык в голодные гимназические годы, когда старался быть медлительным, чтобы расходовать поменьше сил.

— Nieder! Laufschritt!

Штаны на Пепичке висят мешком и развеваются на бегу, фуражка съезжает на уши. Тщательно умытый, он безмолвно и невозмутимо стоит перед командиром, шепча про себя любимый стих Овидия.

Его пытались запугать:

— Эй ты, пражский недоносок, поедешь на фронт! Слышишь, стреляют? Там требуется пушечное мясо.

Все было тщетно, Пепичек оставался самим собой.

— Последняя шеренга — направо, шагом марш!

Вся четверка делает движение рывком, будто стальная пружина. Только Пепичек запаздывает. Упорно, неустанно, с каким-то беспредельным терпением. Наверное, ему приходится каждую минуту тщательно следить за собой. На него можно положиться, как на регулярно отстающие часы. Каждой секундой промедления Пепичек выражает свое глубочайшее отвращение к войне. Это не пассивное сопротивление, не «бойкот», или, как говорил Эмануэль, guerrilla [91] партизанская война (исп.) . , — он просто двигается естественно, не желая совершать никакого насилия над собой.

Ликуйте, верующие, наш простачок вышел невредим из огненной пещи войны! Сколько ни подбрасывали туда поленьев, Пепичек по утрам пробуждался, словно всего этого вовсе не было, его тонкие губы шевелились — он бормотал «Метаморфозы» Овидия.

В жизни солдатской бывают минуты, когда даже крепкое словечко кажется слабым, когда приходится говорить как можно более резко, грубо, иначе просто не получается. Один только Пепичек всегда выбирал пристойные слова, он делал это безо всякого усилия и умысла, просто такова была его натура. Мы не раз с признательностью вспоминали это свойство Пепичка, понимая, что только благодаря ему мы в то страшное время не позабыли о человеческом достоинстве, деликатности, такте.

Глубокая внутренняя культура и дисциплина духа были главной опорой Пепичка в его борьбе с окружающим миром. Никогда мы не видели его тоскующим, постоянно он иронизировал над войной, добродушно посмеивался над ее чудовищным безобразием, посмеивался, а не смеялся. Не грустно, а с серьезностью тех, чья жизнь была полна лишений, кому не на что надеяться, ибо даже мир во всем мире не принесет ему подлинного освобождения, не даст утех, мечтами о которых тешились мы. Правда, Пепичек избавится от армии, но какие радости ждут его в гражданской жизни? Быть может, она принесет ему еще больше лишений и унижений, чем он испытывает ныне. И все же, несмотря на это, Пепичек самый сильный духом среди нас. И самый тихий.

Отбой! Мы спешим ужинать, а Пепичка оставили маршировать еще два часа. Он затеял рискованную игру, терпение капрала Фельсмана истощается. Капрал то орет, то командует почти шепотом. Иногда его губы только беззвучно шевелятся. Мы наблюдаем этот поединок и поражаемся Пепичку! Марширует он сегодня из рук вон плохо, много хуже, чем когда-либо. В его движениях видна какая-то трогательная неловкость, нет и намека на строевую молодцеватость. Он покачивается из стороны в сторону и явно не заботится о выправке. На лице его нет ни строптивого, ни смиренного выражения, на нем можно прочесть лишь одну мысль: «Ну, посмотри сам, что я могу поделать? Ничего! Не идет у меня шагистика, приятель. Не выходит. Ничего у нас с тобой не получается, понимаешь? Я и сам чувствую, что такая маршировка никуда не годится и что я давно сижу у тебя в печенках. Но что поделаешь, не могу иначе. Знаю, что марширую плохо, вон как ты со злости дергаешь себя за усы. Но пусть так, иначе я не умею, недаром я «Чампа», вы меня сами так прозвали, вот теперь и считайтесь с этим… Дуй себе в дудочку сколько влезет, я плясать под нее не буду».