Карел Конрад - Отбой!

Сорок грядок!

Как в лесопитомнике, где крошечные елочки засохли и иголки на них пожелтели.

Ну, конечно, противник тоже разводит такие колючие «елочки». Может быть, даже поразвесистее.

— Хорошо бы выпустить открытки полевой почты с видом такого участка. Общий вид и призыв: «Подписывайтесь на военный заем»! — с серьезным видом говорит Губачек. — Или вот еще: почему бы не вспомнить о царствующей фамилии и не поместить там же любимый лозунг нашего монарха. «Все для детей»?

— Заткнись, это не для детей, это для нас, а мы уже не дети, — одергивает его Ирасек.

Поздно ночью мы с Пепичком долго еще шепчемся, делясь впечатлениями. Вид сорока аккуратных грядок не выходит у нас из памяти; мы подавлены беззастенчивой жестокостью войны.

— Не хочу больше иметь ничего общего с этой гнусностью, — горько шепчет Пепичек. — Знай, что завтра я начинаю голодовку. Бери мои порции и молчи, никому не говори, даже ребятам.

— Не дури! Вспомни, что ты обещал Эмануэлю. Ведь он сказал, что этим ты сгубишь здоровье!

— Все равно, больше нет сил терпеть.

Я уговаривал его как мог.

— Помнишь Загреб? — прошептал он в ответ. — Помнишь эти ужасные казармы? Нас повезут туда через два дня. Я там не выдержу, изведусь вконец… Да еще отдельно от всех вас… Без товарищей, без…

— Найдешь других, Пепичек, может быть, лучших.

— Нет! Я знаю, что там я безнадежно паду духом. Помнишь эти казармы, какая там грубость и грязь. В Фиуме есть хоть море, тепло, пинии, они бодрят душу и чувства. Нет, я останусь тут, в госпитале, ждать конца войны. Это мое твердое решение, и не уговаривай меня, пожалуйста, не будем зря нервы портить.

Никакие доводы не действуют. Пепичек ничего не хочет слушать, знай твердит свое. Вид проволочных заграждений и зубастых капканов словно лишил его благоразумия, логики, рассудка. Он буквально одержим своим решением. Мне суждено лишиться товарища и одному ехать в Загреб.

Пепичек даже прибегает ко лжи.

— Рассуждая логически, я согласен с тобой, — хитрит он. — Но инстинкт побуждает меня поступить иначе.

Убедившись наконец, что уговоры бесцельны, я стараюсь хотя бы выудить у него обещание действовать осмотрительно. Мы начинаем спорить о максимальной продолжительности голодовки. Нужен такой срок, после которого можно быть уверенным в успехе.

Мы долго препираемся, Пепичек не хочет скинуть ни часа. Мы закрываем окна, чтобы не слышать грохота фронта. Мимо маршируют солдаты. Это венгры, они поют:

Мы с Пепичком лежим на соломе и спорим все ожесточеннее:

— Неделя.

— Нет! Три дня хватит за глаза.

— Какое тебе наконец дело?! Отвяжись от меня, и точка, — пытается грубить Пепичек, но это ему плохо удается.

— Ладно, как хочешь. Только завтра я обо всем напишу твоему брату, — нарочно говорю я. — Надеюсь, цензура не зацапает письма. Покойной ночи, упрямец!

Мы замолкаем. В тишине я слышу его прерывистое дыхание. На улице идут маршевые роты, поют:

Я продолжаю настаивать на своем. Наконец мы сторговываемся и, словно барышники, ударяем по рукам. Смотри, держать слово! А теперь поболтаем о другом, отвлечемся. Несколько минут мы шушукаемся об «Утраченных иллюзиях» Бальзака. Пепичек говорит, вспоминая слова героя, Люсьена:

— Почему бог не создал землю из какого-нибудь другого материала, например, из фарфора? Разве не знал он, давая миру такое обилие глины, что от нее всегда будет много грязи и это плохо отразится на человеческих душах? Вот такой путь и ведет к тем сорока ржавым грядкам.

— Давай-ка лучше спать. Забудем все. Покойной ночи… торгаш!

— Покойной ночи… Чампа!

Но мы еще долго и беспокойно ворочаемся на соломе. Солома шуршит. На что похож этот звук? На отдаленный шорох ржавой колючей проволоки, из которой отчаянно пытается выбраться солдат.

Я думаю о родном доме. Мне видится мать, какой она была в молодости. Молодая и красивая, в бархатной блузке с кружевами, она идет со мной в церковь. Помню, мне, малышу, очень нравилось спать вместе с мамой. Через год мне уже предстояло ходить в школу, и я не раз слышал, что школьнику полагается спать одному. А мне так не хотелось. «Починим сетку на твоей кровати, будешь спать там, — говорил отец. — Чего ж бояться?»

По дороге в церковь мы с мамой встречаем вереницу школьников, они идут туда же. Поглядев на них, я вспоминаю, что мне придется спать одному, на железной кровати, в другом углу комнаты. Я вцепляюсь в мягкую руку, которая ведет меня.

По другой стороне улицы важно шагает маленький воспитанник военного училища.

— Мама, а такому солдатику можно еще спать с мамой? — спрашиваю я, глядя на мать снизу вверх, и боязливо жду ответа. Как хорошо, если мать подтвердит, что я не останусь ночью один! Вместо ответа ко мне склоняется счастливое, просветленное материнское лицо. Мать целует меня. Кружево слегка щекочет мне щеку…

Теперь, когда я стал солдатом, мать всегда вспоминается мне именно такой — не подавленной в минуту расставанья и постаревшей за годы войны, а вот в этой красивой блузке с кружевами, благоуханная, как в то воскресное утро.

«Брось сентиментальничать!» — говорю я себе и стараюсь представить себе родителей. Да, отца я вижу именно таким, каким он провожал меня на вокзале: молчаливым, озабоченным. Но мать мне никак не удается представить иначе, чем в бархатной блузке с кружевами, которые уже давно не носят, и с тем радостным просветленным лицом, какое было у нее, когда она поцелуем ответила на мой опасливый вопрос.

…А Пепичек ненамного выше того кадетика, которому еще можно было спать с мамой. (Когда мы уходили на войну, Пепичку было семнадцать лет и два месяца.)

Сейчас ему тоже не спится. Уже полгода он сопротивляется войне. Почти полгода. Все мы возмужали за это время. Мы пытались подражать Пепичку, хотели заимствовать его приемы маршировки, но унтеры задали нам такого жару, что мы ног под собой не чуяли. Им хотелось обучить нас как можно скорей, в военной обстановке нет времени долго канителиться. Мы не раз видели, как замученные муштрой люди падали с пеной на губах. И только на Пепичке эта нечеловеческая система дала осечку. Произошло маленькое чудо: тихий вольноопределяющийся, ростом чуть повыше того кадета, которому еще можно было спать с мамой, по-прежнему выполнял только те движения, которые были в пределах его сил.

За окном шагает батальон, поет:

Отдельные слова заглушает канонада.