Карел Конрад - Отбой!

— Nach Prag, bitte? [101] В Прагу, скажите, пожалуйста? (нем.)

Он утвердительно кивал головой и не спускал с меня глаз. Я сумасшедший. Сумасшедший!

«Ты су-ма-сшед-ший! — твердил я себе под стук колес. — Запомни это! Тихий идиот с изодранными в кровь ногами. Дурачок, изнуренный недоеданием, ужасами войны и издевательствами».

Поезд подошел к последней станции. Фиуме, царство Гробе! У меня захватило дух, но я все же выдавил через силу:

— Nach Prag?

В воротах госпиталя я повторил этот вопрос и, получив уверение, что да, в Прагу, последовал за жандармом с видом полнейшего удовлетворения. Ноги у меня нестерпимо болели, я шел, стараясь ступать только на носки.

— Ну и оборванца повел жандарм! Да еще в форме вольноопределяющегося, — посмеивались вокруг.

В госпитале со мной даже не стали разговаривать, мой вид и донесение жандарма были достаточно красноречивыми. Самый факт, что я удрал… на фронт, был весьма убедителен. Меня посадили в темную одиночку и двое суток морили голодом. Я был совершенно измучен и лежал почти без сознания. Ноги невыносимо горели.

Наконец меня вывели на свет божий. В первый момент я был ослеплен яркостью дня, но все же заметил, что около конвойного стоит доктор, и покорно сказал упавшим голосом:

— Nach Prag, bitte?

Больше я не говорил ни слова и не отвечал на вопросы. Впрочем, меня много не расспрашивали. После нескольких фраз врачи значительно переглянулись, и освидетельствование закончилось.

Три раза меня водили на комиссию, и каждый раз повторялось одно и то же.

— Зачем сбежал, какие были намерения?

Отвечаю — хотел в Прагу. Двое из докторов были чехи, хорошие люди, особенно Пужа, я мог говорить с ними по-чешски.

— Зачем вам нужно было в Прагу?

— К папеньке. Ведь у меня пятки-то вон какие, в кровь разодраны.

— Где ваш папаша, можете вы указать его адрес?

— Ольшанское кладбище, одиннадцатый участок.

Я чувствовал себя уже на последней грани, все мое существо кричало: «Домой!» Надо было добиться этого во что бы то ни стало. Воля моя была напряжена до крайности, в ответах звучало неподдельное сумасшествие. Немало помогла и характеристика, данная Нейкертом в ответ на запрос обо мне. Он аттестовал меня лаконически: «Fabelhafter Indolent und Idiot aus Prag» [102] Необычайный тупица и идиот из Праги (нем.) . .

Я смотрю на Пепичка. Как он измучен лишениями и постоянным напряжением! Быть может, его хотя бы поэтому отпустят из армии? А может быть, их тронуло его невинное детское выражение лица? Или они учли его хрупкое телосложение, его смиренный характер? Или по своей душевной косности продолжают оставаться в уверенности, что перед ними тихопомешанный, которого тянет на могилу отца, чтобы показать ему болячки на своих ногах, кстати давно зажившие. Но теперь все решено. Остаются только разные формальности. Ежедневно три раза Пепичек ходит к дверям канцелярии — утром, днем и вечером — и тихонько стучит пальцем в дверь: «Nach Prag, bitte?»

Пепичек кончил свой рассказ. На его впалых щеках — добродушная, чуточку гордая усмешка.

Какая у него изумительная сила воли, какое непреодолимое отвращение к казарме, если он сумел так героически вынести все эти физические и моральные муки! Всю первую неделю его держали на хлебе и воде. Но его поведение не изменилось — все те же мирные, спокойные, но упрямо однообразные ответы.

Теперь он в общей палате. Это тоже немалое испытание. Сумасшедшие развлекаются тем, что гадят друг другу в обеденные миски. И другие выходки в том же духе. Запах в палате такой, что сдохнуть можно. Пепичек прячет свою тарелку и миску под матрац, заворачивая их в бумагу.

Один взгляд на всю эту обстановку, на загаженные миски заставил бы более слабого человека броситься в канцелярию с криком: «Я здоров, выпустите меня!» Каково же было здесь нашему чистоплотному Пепичку!

— Некоторые коллеги, — говорит Пепичек, — распевают «Wacht am Rhein» [103] «Стража на Рейне» (нем.) — шовинистическая немецкая песня. , но зря стараются, всем ясно, что они симулянты.

Обширное трехэтажное здание наполнено жалкими жертвами войны, потерявшими разум в армии, сошедшими с ума от ужасов фронта. Некоторые обезумели во время ураганного огня или штыковых атак. Особо буйных держат в подвале.

— Помолчим минуту. Слушай.

Я прислушиваюсь. Из глубины здания доносятся какие-то глухие звуки, точно сами стены рыдают.

— Самое тяжелое впечатление, — продолжает Пепичек, — производит один сорокапятилетний ополченец. Он всегда сидит на полу на одном и том же месте и играет со спичечной коробкой. Здесь же он спит и справляет все свои естественные надобности.

— По ночам я не сплю и слушаю, сидя на кровати. Некоторые психи оживают в полночь, точно духи в сказках. Из подвала раздаются исступленные крики буйно помешанного капитана: «Vorwärts! Vorwärts!» [104] Вперед! Вперед! (нем.) Толстые стены несколько смягчают этот вопль, но все же он мучительно бьет по нервам. А потом опять могильная тишина. Стекла в окнах у нас в палате толстые, ветра не слышно, мы живем как улитка в раковине. Всю ночь, как это ни глупо, надо бодрствовать, ибо в нашей палате был уже случай, когда один больной ни с того ни с сего откусил другому ухо. Отсыпаюсь я днем, все-таки безопасней.

Страшный дом! А еще страшней — подвал.

— С надзирателем у меня самые лучшие отношения. Недавно я получил жалованье за целый месяц, купил у него табаку и перепродаю его коллегам по палате…

Из глубины здания доносится глухой шум. Какофония криков вздымается, как вой грешников в загробном мире. Внизу, во втором этаже, какой-то сумасшедший поет очень хорошим голосом. Вопли в подвале не прекращаются, они несутся оттуда точно на одном дыхании: «Viktoria lieb’ Vaterland magst ruhig sein lieb’ Vaterland magst…» [105] Победа… любимая родина может быть спокойна, любимая родина может… (нем.) В ответ, как в зверинце, оживают и отзываются все клетки — а-а-а!!

Пепичек с улыбкой наблюдает мой испуг. Он рад, что «представление» началось и я смогу увидеть, в какой обстановке он живет.

— Это еще пустяки, — говорит он не без гордости, — вот когда капитан взревет: «Vorwärts!», у тебя кровь застынет в жилах.

Где-то рядом слышатся торопливые шаги.

— Днем им быстро затыкают глотки, — говорит Пепичек, — а вот ночью служителям иной раз не хочется вставать и бежать со смирительными рубашками. Говорят, капитану делают инъекции для успокоения. Но ты не думай, что персонал очень беспокоится о нашем здоровье, им все равно, пускай больной хоть сдохнет в припадке: они боятся другого — чтобы симулянты не переняли поведения настоящих больных.

Слышно, как где-то лупят ногами в дверь.

— Тоже, наверно, притворщик, — сочувственно замечает Пепичек. — А не принять ли и мне посильное участие в концерте? Кричать: «Хочу в Прагу!» Впрочем, скажу тебе, больше всего шума от симулянтов. Настоящий псих ведет себя смирно, пока его не охватит приступ бешенства. А симулянт всегда норовит обратить на себя внимание. Натуральный, стопроцентный сумасшедший никогда не реагирует на окружающий шум. Вот смотри, капитан — наш самый страшный пациент — не подает голоса. Вообще беснуется сейчас всего один настоящий сумасшедший, все остальные, те, что подпевают, это только дилетанты. Они отзываются на всякий шорох, точно соревнуются в буйстве…