Карел Конрад - Отбой!

Мы слышим хлопание дверьми и опять поспешные шаги. Затем наступает тишина.

— Готово. Надели молодчику выходной костюм! — говорит Пепичек, довольный моим испугом перед этим лечебным заведением, у которого к тому же была жуткая акустика. — Не завидую я ему. Мне тоже пришлось два дня побыть в смирительной рубашке. Но выкачивание желудка — это куда хуже! Честное слово, мне казалось, что я уже совсем умер. И все-таки я сказал: «Пожалуйста, господа, я хотел бы в Прагу».

В госпитале полная тишина. Пепичек упрашивает меня рассказать, что нового в газетах за последние три недели. Но я все еще неудовлетворен его рассказом, наверное, о многом он умолчал, вот ведь и о смирительной рубашке проговорился случайно. Вообще его рассказ был подозрительно краток.

— Что нового, ну? Да расскажи же! — настаивает он.

— Что нового? Немцам сильно достается от французов. В Праге беспорядки, — отвечаю я неохотно. Я предпочел бы послушать его, удостовериться, что ему не грозит опасность, что эта ужасная обстановка не погубит его окончательно. — Весь город встречал амнистированных политических. Судя по газетам, демонстрация была громадная. Здесь, в Загребе, тоже неспокойно. Во всех витринах национальные лозунги. Slovinec — Hrvat — Srb i Dinastija [106] Словенец, хорват, серб и династия (сербохорватск.) . . Кругом только и разговоров, что о независимости и объединении всех югославян. Здешние газеты уделяют большое внимание пражским событиям. Много пишут о завтрашнем юбилее Иво Войновича [107] Иво Войнович (1857—1929) — выдающийся хорватский поэт и драматург; патриот, в своем творчестве отстаивал объединение сербов, хорватов и словенцев в едином независимом государстве. . Ему шестьдесят лет, он почти ослеп в тюрьме. Завтра в театре ставят его пьесу «Равноденствие». В оркестре играют чехи из нашего полка, мы по знакомству ходим к ним без билетов. Лучше, чем в ложе. Завтра я там тоже буду, Пепичек, а потом тебе все расскажу. Ожидается демонстрация протеста против Вены.

— Хотел бы и я там быть, — задорно восклицает Пепичек, — ведь я теперь уже почти штатский человек. Здесь я только дожидаюсь документов. Постой-ка…

Он помчался вниз и через пять минут вернулся сияющий. Надзиратель обещал за пять крон выписать ему увольнительную на его, Пепичка, страх и риск. Только надо достать где-нибудь форменный пояс, без него нельзя. Мы оба страшно рады. Завтра в семь часов я буду ждать Пепичка за углом. Может быть, он будет не совсем точен, все зависит от того, когда удастся улучить момент и выскочить за ворота. Может быть, вообще ничего не выйдет, кто знает, не обман ли это со стороны алчного надзирателя. Но форменный пояс я должен захватить обязательно, любой из ребят, кто не собирается уходить вечером, охотно одолжит его до утра за сигареты.

— Всю ночь я буду мечтать о завтрашнем вечере, и мне будет легче бодрствовать, — твердил Пепичек, прощаясь и пожимая мне руку.

Только бы ему удалось выбраться! Как хорошо будет, если он попадет в театр! Но нет, нечего и думать, что надзиратель пойдет на такой риск. Он обдерет Пепичка как липку, до последнего геллера, а потом скажет: «Ты совсем спятил! Сразу видно психа, воображает, что сумасшедших из военного госпиталя пускают на вечерние прогулки».

Целый день я беспокоился о Пепичке, Если ему не удастся уйти, я тоже не пойду в театр — все равно удовольствие будет испорчено. У меня учащенно билось сердце, когда я думал о том, как он будет разочарован, не попав в театр, как втройне обидна такая неудача в стенах этого ужасного заведения. «И зачем только я предложил взять его в театр, как это было бестактно, — терзался я. — Разве можно расписывать калеке с перебитыми руками и ногами радость поездки на велосипеде по цветущей каштановой аллее в ясный солнечный день! Уж лучше было рассказать Пепичку о цветах безвременника, которых так много на лужайке, где мы занимаемся строевой подготовкой».

Забыл я дать ему почитать письмо Эмануэля! А долго держать при себе это письмо нельзя, ребята из оркестра сказали, что солдат-чехов будут обыскивать. Это в связи с созданием чешских легионов в России.

Письмо Пуркине было характерным для его умонастроения и отвращения к таким несправедливостям, как воинская субординация, привилегированное положение австрийских офицеров и их почти неограниченное право распоряжаться чужими жизнями. Все это возмущало Эмануэля. Он не мог примириться с унижением человека человеком, для него, с точки зрения биолога, все люди были равны. Люди родятся одинаково, потому и права на уважение у всех должны быть равные (тем более что обязанности простого солдата куда опаснее). Эмануэль терпеть не мог, когда людьми помыкали, терпеть не мог офицерского чванства и пренебрежения, с которым австрийцы распоряжаются подчиненными, зачастую много старшими, чем они сами. Все это претило благородной натуре Эмануэля, а что об этом нельзя ни говорить вслух, ни писать открыто, он не понимал. Его не удовлетворяло, подобно брадобрею царя Мидаса, без свидетелей поверять свои тайны немой природе, наоборот, совесть словно побуждала его в каждом письме и открытке делать прозрачные намеки. Возможно, офицерскую переписку в цензуре читали не очень внимательно и просто штамповали печаткой «Проверено». Открытку, о которой идет речь, я показал знакомым ребятам из оркестра. Опытные солдаты посоветовали мне поскорее разорвать ее. Может быть, они просто хотели припугнуть меня, шутки ради, такие розыгрыши были в ходу. Мне хотелось сохранить открытку, а наши музыканты, словно по уговору, каждый день справлялись, уничтожил ли я ее? И я решил: покажу открытку Пепичку, а потом изорву ее в клочки. Но в госпитале меня так взволновал рассказ Пепичка, что я совсем забыл об открытке.

Текст ее я помню почти дословно, как, впрочем, все, что говорил нам Эмануэль. (Вы тоже, наверное, хорошо помните слова людей, которыми вы восхищались, — ведь таких людей слушаешь внимательно и часто вспоминаешь сказанное ими, так что оно надолго остается в памяти.) Открытка была подписана «Линней», но в графе «отправитель» стояли точный адрес и фамилия Эмануэля. Подпись «Линней» была поставлена отнюдь не с целью замести следы, свалив все на шведского естествоиспытателя.. Эмануэль подписался так — вы сами увидите, — чтобы «закруглить», свою иносказательную сатиру.

«Ф р о н т

(снега нет)

Животные хороши тем, что не знают субординации, никогда не пыжатся и не стараются стать тем, для чего не созданы. Лошадь всегда остается лошадью, муравей — муравьем, камбала — камбалой, а клоп — клопом. Только у людей в австрийской армии все наоборот: скоты там стали офицерами!

Знали бы вы Эмануэля! Его не интересовали ни политика, ни социальные проблемы, ни развлечения и танцы, ни театр, ни история, религия или национальные проблемы, но он был безмерно, как аптечные весы, чувствителен, когда дело касалось отношения человека к человеку. Ему были понятны лишь естественные природные свойства человеческого рода, а не исторически сложившиеся социальные закономерности. Все это для него просто не существовало. И как человек чистой души и безмерной честности, он никогда не поступал вразрез со своими взглядами и убеждениями. Он не скрывал их, уверенный в своей моральной правоте, и не обращал внимания на реакцию, которую они вызывали, все равно — был это испуг или насмешка. И то и другое не пугало его, он был страстный демократ, христианский безбожник и «стихийный коммунист», хотя и представления не имел о Марксе и Энгельсе, не говоря уже о Ленине; эти имена были ему просто незнакомы. Нет, нет, пожалуй, все эти эпитеты для него не годятся. Пуркине не был ни гуманистом, ни идеалистом — он просто был искренней натурой, не способной лгать; потому-то он, видимо, и не понимал, что нельзя говорить и писать обо всем, что у тебя на душе… Да, знали бы вы Эмануэля! Тогда вы поняли бы, что и в наши времена возможен человек бесхитростной души, подобный людям давних времен. Насмешники и мелкие людишки уверяли, что Пуркине наивен, беспринципные говорили, что он экзальтированный и взбалмошный человек. Но я знаю, Эмануэль был талантливейшим естествоиспытателем и познал всю головокружительность лестницы Иакова.