Карел Конрад - Отбой!

— Мир! Свобода! Долой тиранов! Да здравствует революция! Позор Вене, долой Габсбургов! За мир!

Больше пятнадцати минут длится буря восторга. До полного изнеможения, до упаду.

Потом продолжается спектакль. Но мы уже не слышим его, мы слишком взволнованы этой овацией.

После второго действия Пепичку стало плохо, и он вышел. Прозвучал звонок. Уже начался третий акт, и только тогда прибежал Пепичек. Через минуту он сообразил, что впопыхах позабыл в туалете пояс, который я одолжил для него в роте. Это был новый широкий форменный пояс походного образца.

— Он должен быть там, ведь я был самый последний. В антракте сразу побегу за ним, — сказал Пепичек и покачал головой, точно желая добавить: нет, не может быть, чтобы нам так не везло! Нечего расстраиваться заранее, наверняка пояс лежит там. Во время действия ведь никто не ходит в уборную.

Увы, пояса не было. Гардеробщицы тоже ничего не знали о нем. Что делать? Положение аховое! Пояс стоит не меньше шести — восьми крон. А штык? А как пойдет теперь Пепичек по улице? В городе свирепствует военная полиция, особенно сегодня, солдату нельзя идти неподпоясанным!

Как обидно, что именно сегодня нас постигла такая неудача! Придется одолжить пояс у кого-нибудь из ребят, играющих в оркестре. Им отсутствие пояса сойдет, они ведь несут инструменты. А пояс мы потом вернем.

Но выпросить пояс оказалось не так-то легко. Каждый отговаривался, ребята собирались еще пойти в кафе. Все же барабанщик сжалился над нами, Пепичек получил пояс. Однако конец вечера был испорчен. Потеря пояса отравила нам радостное возбуждение, вызванное атмосферой всеобщего подъема.

Зал пустеет. Выкрики: «Слава Войновичу!» и «Позор Вене!» звучат уже на улице. Вновь захваченные этим водоворотом, мы забываем обо всем, что удручало нас минуту назад.

Нам вдруг становится очень грустно. Один из нас пойдет сейчас в сумасшедший дом, другой — в казармы, к людям, обреченным вскоре стать пушечным мясом. Сумасшедший дом и маршевая рота! Vorwärts!

Но мы преодолеваем уныние, вспоминая только что пережитые минуты. Возгласы удаляющейся толпы снова воскрешают их в нашем сознании. Мы оба молчим и бездумно наблюдаем, как оркестранты складывают инструменты.

Вот еще раз словно эхом отозвался барабан. Нам пора возвращаться… туда! Выйдем же на свежий воздух, вздохнем полной грудью, пусть он овеет наши лица и грудь.

Мы не можем сразу выйти на улицу, приходится ждать, пока толпа разойдется. Большая часть, наверно, пойдет на базарную площадь продолжать демонстрацию. Будет бурлить весь Загреб. Жалко мне тех бедняг, которые попадутся сегодня в лапы комендантского патруля. Комендант города — не помню его фамилии — зверь, каких мало. На арестованного солдата он глядит волком, даже скрипит от злости зубами, не жалеет оплеух, не гнушается и плеткой отхлестать. Выродок этот (природа наградила его кривыми, как колесо, ногами) никогда не расстается с двумя заряженными револьверами.

Мы с Пепичком идем, держась за руки, подставляя прохладному вечернему ветру виски и потрескавшиеся губы. Около «Порт-Артура» стоят размалеванные дамы.

Рядом витрина с вывеской: «Julo Gorglavić, narukavica» [121] «Юло Горглавич, перчатки» (сербохорватск.) . .

Пепичек проводит рукой по спущенной железной шторе и говорит как бы между прочим:

— И у него, наверно, дела идут плохо. Сейчас много безруких… А сколько их еще будет!

На небе сияет Большая Медведица.

Это та же Большая Медведица, что и в Праге, видна она и с дворика моего родного дома. Мать, наверное, сейчас покормила гусей, идет по дворику, глядит на небо и вспоминает…

Неужели это и вправду то самое созвездие? И мы те самые, что были прежде? Мы окликаем друг друга. Это ты? Это я? Мы идем по Загребу? И в самом деле, все это было — восторги, призывы к миру и свободе? Мы плакали, растроганные овациями поэту. Мы идем по Загребу! Загреб, Загреб, Аграм! Сколько раз в школе, на уроках географии, мы показывали на карте эту столицу Хорватии!

— А у тебя не было при этом какого-то предчувствия? Не виделась наша будущая судьба?

— Нет, безусловно нет!

— Мне тоже нет. Ровно ничего. И все-таки сколько раз я вот этим самым пальцем побывал в Загребе… Нет, указкой. Пальцем карту мусолить не разрешали… Но мы брали свое на переменке, водили пальцем по рекам, горам, столицам. Да, да, Я не раз заезжал в Загреб!

— А сколько раз мы тыкали в него пальцем дома, сидя над атласом Козеппа! И хоть бы раз пришло в голову, что мне доведется побывать здесь.

— А не думал ли ты об этом, когда читал «Дубровницкую трилогию» Войновича? Наверно, и не предполагал, что этому поэту мы будем обязаны прекраснейшими минутами нашей жизни?

— Незабываемые минуты! Я бы, наверное, умер, переживи я их снова. Не выдержало бы сердце. Впервые я не жалею, что попал в солдаты. Ради этих минут стоило вытерпеть все, что досталось на нашу долю в Фиуме.

Небо усеяно звездами. Как хорошо, что звезды разбросаны в беспорядке, а не вытянуты правильными рядами, как в строю. Вот была бы скука, а сейчас так красиво!

Восемь минут двенадцатого. Моя увольнительная — до двенадцати ночи. Надо спешить.

— Прибавь-ка шагу, Пепичек, мне ведь, знаешь, еще не близко. Левой, правой. Links, schwenken.

— Интересно, что сейчас делает Войнович. Наверное, он не уснет сегодня, как и я в своем бедламе.

— Что касается меня, я засну как убитый, иначе завтра на ученье буду без ног. Ты знаешь, от всех этих восторгов и слез у меня пересохло в горле. Надо бы выпить где-нибудь содовой… Да, это было изумительно, чудо, да и только!

Мы поворачиваем за угол.

— Halt! Стой!

— Militärpolizei. Passierscheine! [122] Военный патруль. Документы! (нем.)

Перед нами двое молодых солдат из моего полка № 53, алые петлицы.

— Zdravo! [123] Привет! (сербохорватск.) — говорю я и предъявляю увольнительную. Пепичек начинает шарить по карманам. Шарит долго, безнадежно.

— Эй, ты, пошевеливайся, нам некогда!

У патрульных лопается терпение.

— Нету? Ну, так пойдешь с нами в караулку, — грубо говорит один.

— У него есть бумажка, — вмешиваюсь я, — он получил увольнение, я сам видел, иначе бы не говорил. Ребята из пятьдесят третьего полка не врут, сами знаете.

— Помалкивай! А ты — марш с нами!

И вдруг я начинаю понимать: Пепичек попросту удрал из госпиталя. Все его рассказы об уговоре с надзирателем только басня для моего успокоения. Во всем виноват я! Я сманил его на эту затею. И вот теперь выяснится, что Пепичек не сумасшедший, что все это обман и он просто симулянт. Его отправят на фронт. Бог войны мстит нам за сегодняшнюю демонстрацию протеста.

Пепичек тоже сознает всю серьезность момента. У него прищурены глаза и сжаты губы.

Я совершенно подавлен и молча, с мольбой смотрю на патрульных.