Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Леопольд должен выбрать, времени у него в обрез, перед глазами проносятся репродукции, которые он видел в художественных альбомах. Гойя? Жорж де Латур? Портрет Жанны д’Арагон Рафаэля? Босх? Тициан? «Турецкая баня» Энгра? Фра Анджелико? Чтобы хоть раз увидеть его магические синие тона. Ян ван Эйк? Ван-дер-Вейден или же Эдуард Мане? Анри Руссо?.. Он должен выбрать такого мастера, чьих работ ни в Москве, ни в Ленинграде нет, и притом самую лучшую его картину, шедевр. Леопольд мечется по залам, картины на стенах мелькают перед его глазами подобно кадрам порвавшейся киноленты, он не знает, куда кинуться, протискивается сквозь толпу туристов (интересно, чувствуют ли они что-нибудь?), которые в сопровождении гида тоже носятся из зала в зал. Он в панике — каждую секунду время может истечь, а он еще ничего не пережил, только голова идет кругом. Он еще пытается, вылупив глаза, сориентироваться, в конце концов в отчаянии останавливается на лестничной площадке, чтобы перевести дух и выбрать какую-то определенную картину. Он старается припомнить, какие шедевры находятся в ближайших залах, ему уже все равно, кем восхищаться; туристы заполнили дверной проем, теперь они идут в его сторону, и за их спинами, на противоположной стене, он видит картины, кажется, это голландцы, проносится у него в голове, он спешит туда, но, вздрогнув, застывает на месте: в золоченой массивной раме холст, написанный им самим…

Стоило ли побывать в Лувре ради того, чтобы увидеть там собственную картину? Леопольд пытается улыбнуться, рассмеяться, но ничего не получается. Увеселительное заведение постаралось, придумав такой забавный конец, но это не смягчает чувства грусти и разочарования от поездки в Париж. Что было, то было — такова судьба туриста… На стене снова загорается круг, и на этот раз Леопольд знает, чего пожелать. Еще до того, как круг начинает пульсировать, Леопольд спокойно произносит: «Хочу присутствовать на открытии своей персональной выставки, будучи при этом весьма известным художником».

…Большой зал Дома художника битком набит, в руках у многих пышные букеты цветов, яркое освещение бьет в глаза, речь моложавого, владеющего ораторским искусством мужчины сопровождается шуршанием кинокамеры. У Леопольда в руке палка, он не знает для чего, но ему хочется опереться на нее; на миг его взгляд останавливается на собственных пальцах, он поражен — какие они смешные, костлявые и слабые; он проводит рукой по голове и с испугом ощущает гладкую кожу, мало-помалу до него доходит, что он стар. Тупая боль в груди внезапно становится такой острой, что ему хочется громко застонать, но он сдерживается — как-никак все взгляды устремлены на него. На стенах висят картины, одна из них чуть кривовато, он возмущен и с удовольствием отчитал бы кого-нибудь, но момент сейчас для этого неподходящий. Острая боль никак не отпускает, ему жарко, он устал и хотел бы сесть; попросить, что ли, стул, думает он, но вроде неудобно. Он пытается утешить себя, что скоро все кончится, но затем его начинает преследовать вселяющая ужас мысль о предстоящем банкете, где надо будет пробыть не один час, а боль в груди так невыносима, что ему хочется кричать. Он заставляет себя думать о другом, устремляет взгляд на стены, где висят его картины. Огромные отвратительные полотна, правда, кое-какие детали выписаны талантливо, но общее впечатление отталкивающее. Неужели художник настолько лишен чувства самокритики, неужели у него уже не варит голова? Но поток комплиментов в адрес картин не прекращается, и Леопольд тупо глядит на эту толпу — на людей с цветами, на поздравляющих. Все это старые или пожилые люди, редко попадается кто-то помоложе, словно пришли на похороны; они и пришли на похороны, только гроба не видать…

«…Вклад в сокровищницу нашей культуры… самоотверженный труд… всенародное признание… эпохальное искусство… разрешите поздравить юбиляра с высоким признанием — присвоением ему звания народного художника!»

Аплодисменты, оратор долго жмет ему руку, Леопольд смотрит на деланно-торжественное улыбающееся лицо мужчины и ничего не понимает. Оратор поворачивается к публике: «На этом позвольте считать персональную выставку нашего юбиляра открытой!»

И вновь нескончаемые рукопожатия, цветы, но он все еще ничегоне понимает… А где же орден? Они должны были вручить ему орден! Свинство, чья-то подлая интрига. В глазах темнеет, в голове пульсирует одна-единственная мысль: орден, они должны были дать ему орден, и затем он падает без чувств…

И вот вокруг снова темное помещение, он сидит в удобном кожаном кресле и ощущает лишь грустное презрение к этому заслуженному старику… каковым якобы является. На самом деле он и был этим стариком, впрочем, ко всему здесь происходящему надо относиться как к увиденному в кино, чувство реальности обманчиво, к счастью, все снова встает на свои места. Они тут не могут предсказать будущее, вероятно, взяли готовую модель — открытие юбилейной выставки какого-то старичка, а на долю Леопольда выпало лишь испытать эмоции, как во сне. Он утешает себя: ничего такого со мной не произойдет, едва ли я когда-нибудь буду настолько знаменит. Тем не менее пережитое задело и ранило его, и он замечает красный круг, лишь когда тот вновь начинает пульсировать.

Леопольду предстоит высказать свое третье желание. Все, что пережил здесь до сих пор, отнюдь не забавно, думает Леопольд, теперь должно произойти что-то более интересное. Родос! «Я хочу… — произносит он, но тут же вспоминает разочарование, постигшее его в Лувре, и в ушах звучат слова Аннели: „…пожалуйста, не стесняйтесь высказывать свои интимные желания…“ Он секунду молчит, словно сдерживая себя, затем, сглотнув, говорит: — Я хотел бы оказаться наедине с женой Веннета».

…Уже в который раз Леопольд тщетно пытается сесть на край кушетки, но она как ледяная дорожка, с которой он тут же соскальзывает. После его очередного падения на пол жена Веннета с тревогой склоняется над ним. «Ну что мне с тобой делать! Ты, право, как ребенок, который ни минуты не сидит на месте», — смеется она.

Леопольд пытается виновато улыбнуться или, по крайней мере, придать своему лицу более или менее осмысленное выражение, но знает, что вдрызг пьян и омерзителен.

«Может, сядешь на пол?» — деловито предлагает жена Веннета.

В самом деле — с пола соскальзывать некуда и, кроме того, можно спиной прислониться к стене. Отсюда, с пола, он может наблюдать, как жена Веннета стелет постель: опускает спинку кушетки, кладет простыни, одеяло, взбивает подушки; постель готова, и жена Веннета куда-то уходит.

Как нелепа жизнь, сонно думает Леопольд. Мысли тянутся подобно жевательной резинке. Целую вечность я мечтал лечь с этой женщиной в постель, а теперь, когда постель ждет меня, я не хочу залезать в нее. Леопольду приятнее растянуться на полу. Перед глазами потолок, ему следовало бы быть белым, а он желтоватый, наверное, от освещения. Леопольду хочется посмотреть на лампу, но для этого надо повернуть голову, а сейчас это ему не под силу. Значит, целую вечность, вяло думает он. Мозги его как кучка неочищенных китайских орешков, из-под которой все же можно извлечь мысль, что в действительности вечность это лишь несколько часов, ибо он ведь только что познакомился с женой Веннета. Вечность исчисляется несколькими часами — сделал он философское открытие. «Послушай, — говорит он, — вечность до нелепости коротка, и не следует с ней считаться».