Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Горизонт затянуло тучами, от этой плотной массы то и дело отрываются клочья облаков и наплывают на голубое небо. Время от времени они закрывают солнце, на несколько минут лишая природу красок, чтобы затем дать им заиграть еще ярче.

Леопольд выходит из ворот больницы, он задумчив, погружен в себя и, только перейдя улицу и очутившись у края парка, осознает, что вырвался из мира больных и его встречает выглянувшее из-за облаков солнце. Он выуживает из кармана пачку сигарет — спешить некуда, и он может спокойно посидеть в парке на скамейке. Он художник, а не какая-то там канцелярская крыса и почему бы просто-напросто не понаслаждаться сознанием этого. Он спускается вниз по лестнице и садится возле фонтана. Весна еще только вступает в свои права, и из пасти каменного зверя (львенка? медвежонка?) не бьет вода, а чаша, куда она с журчаньем должна устремляться, поросла мхом.

Он зажигает сигарету, расслабляется и оглядывается вокруг, ему кажется, будто этот парк, вернее, сквер как-то связан с больницей. В чем конкретно это проявляется, сказать трудно, просто он ощущает грустный контраст между территорией больницы и парком. Здесь декоративные деревья, подстриженные живые изгороди, ухоженная горка с ползучими растениями меж камней, светлые дорожки. Словно это не общественный сквер, не зеленая зона, доступная всем, а с любовью созданный каким-нибудь садоводом-любителем уголок. Этому уголку уделяется каждая свободная минута, им гордятся как своим детищем. А почему бы и нет? Кто-то, у кого нет своего клочка земли, чтобы обрабатывать и лелеять его (как тот мужчина, выращивающий на прибрежном песке кукурузу), взял да и сделал из пустыря прекрасный декоративный сад. Но едва ли садовод-любитель мог сложить стены из тесаного плитняка, сделать зеленую террасу, уступами сбегающую вниз.

Когда на солнце вновь наплывает облако, все вокруг сразу же становится пепельно-серым. Леопольд курит, вдыхает в себя сизый дымок, чтобы в следующую минуту выпустить его. Повторив это несколько раз, с удивлением думает, до чего же это нелепо. Десятки лет, изо дня в день он тратил время на это абсолютно бессмысленное занятие. Ни разу не задумавшись — зачем? А теперь? Что изменится теперь?

Леопольд усмехается: ничего не изменится. Бессмысленное занятие вошло в привычку и уже поэтому обрело смысл. Точно так же и писание картин стало смыслом его жизни, но ему и в голову не приходит рассуждать о целесообразности этого… Леопольду становится не по себе — все последние годы он занимался живописью, зная, что так надо. Тяжкий труд изо дня в день, муки, сомнения и редкие минуты радости, когда что-то удавалось. Он словно с завязанными глазами шел дорогой, огороженной с обеих сторон забором. Шел, шел… но ведь каждое движение должно иметь какую-то цель, человеком должна двигать страсть или трезвый расчет.

Сигарета обжигает пальцы, он забыл про нее и теперь гасит и бросает окурок в мусорную урну. Сейчас ему больше всего хочется, чтобы его картины взяли на выставку. Ладно. Допустим, их берут на выставку, но ему хочется… Очевидно, ему хочется чего-то большего… И он в замешательстве приходит к выводу, что никогда не строил воздушных замков и стремился лишь к тому, что было в рамках реального. Его жизнь ничем не отличается от жизни любого служащего, он работает, ни разу не поставив перед собой недостижимой цели стать Леонардо да Винчи, Вермером Дельфтским, Пикассо… Он точь-в-точь как тот старик, который, опершись локтями о подоконник, глазеет на прохожих, пока кто-то не упадет замертво в его комнате. Он как сигарета, которую курили годами, покуда однажды курильщик не понял абсурдности этого занятия… Так в один прекрасный день и он, Леопольд, поймет, что наступил какой-то предел, и тогда он ногой (именно ногой) отшвырнет мольберт, отмоет руки от масляной краски и вернется в мастерскую по изготовлению надгробий.

Нет! Леопольд содрогается при одной этой мысли… Но, может, этот предел наступит именно сегодня, когда он вернется с выставки, неся под мышкой забракованные картины?

Леопольд поспешно встает, поднимается по ступенькам наверх и торопливо идет вдоль дороги. Словно в страхе убегает от самого себя, это кажется нелепым, особенно если принять во внимание, что так оно и есть (два Леопольда, один большой, другой маленький, преследуют друг друга). Он горько усмехается, замедляет шаг; улица пригорода безлюдна, только кое-где в садах старики копаются в земле, а матери выкатили коляски и греются на солнышке, остальные же в городе на работе.

Леопольд сворачивает на Жасминную улицу, название улицы не вызывает у него никаких ассоциаций, и даже увиденные в одном из садов трубы разной высоты ни о чем ему не напоминают. Однако неожиданно он улавливает в воздухе (именно в воздухе) какую-то мелодию и в удивлении останавливается.

Леопольду кажется, будто эта эстрадная песенка звучит у него в голове, но нет, он точно знает, что слышитее, хотя маловероятно, чтобы звуки возникали в воздухе сами собой; надо сразу же найти этому какое-то мало-мальски убедительное объяснение. Он снова прислушивается и слышит щебет птиц, далекий шум машины, потрескивание костра, и внезапно Жасминная улица ассоциируется у него с увеселительным заведением.

Недолго думая, Леопольд поворачивает назад, чтобы поговорить о письме, спросить, разузнать. Он не жаждет развлечений, просто хочет знать правду, но, когда открывает калитку, мысль о том, что же он станет делать с этой правдой, вызывает на его губах улыбку: с незапамятных времен человечество гоняется за правдой — правдой в науке, правдой в искусстве, правдой в жизни; возможно, что притягательность правды и заключается лишь в ее поисках. Неприкрытая правда никого не делает счастливым, обычно она безжалостна, сурова и порой даже жестока. И все же правды жаждут.

Леопольд открывает калитку и видит: возле труб в плетеном кресле сидит высокий, голый до пояса молодой человек с бритой головой. Солнце опалило его тело, и оно приняло розовато-красный оттенок. Леопольду он представляется огромным поросенком — не свиньей, а именно гигантских размеров поросенком. Подойдя поближе, Леопольд спрашивает, дома ли Альберт.

Молодой человек встает и говорит, что он и есть Альберт, на его лице нет ни удивления, ни смущения, на нем застыла едва уловимая усмешка, словно он ждет, что сейчас произойдет нечто весьма забавное. Леопольд считает необходимым побыстрее объяснить, что его направил сюда Мейнхард и что вчера он нашел письмо, в котором упоминается про увеселительное заведение. Услышав о письме, Альберт расплывается в любезной улыбке, непонятно, чему он так радуется и что за этим кроется.