Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

— Выходит, нас окружают одни лишь произведения искусства, — с легкой иронией произносит Леопольд.

— Вот именно, так что станковая живопись в своем историческом развитии в принципе абсолютно идентична мусорному ящику на прибрежном песке, который поставили там работники треста благоустройства.

— А как же тогда быть с личностью художника?

— На этот вопрос можно ответить вопросом: что такое вообще личность художника? Путевой указатель или просто человек, способный выбрать что-то из окружающего, дабы сделать слепцов зрячими? Слепцам, разумеется, нравятся боги и идолы, но в конечном результате все это вздор, порожденный культом. Они связывают то, что видят, с творчеством, создают вокруг ремесленников ореол творца.

Леопольд принимается ожесточенно спорить:

— А краски и форма — Кандинский, Мондриан, Миро… или, скажем, Виктор Вазарелли!

— Но, может, это вовсе и не искусство? Не имеем ли мы дело с цирком, выдаваемым за искусство? Цирк — это, разумеется, сказано грубовато, но как назвать явление, столь отличающееся от основ живописи, существовавших веками? Может, его надо было бы назвать иначе, создать новое понятие, наполненное новым содержанием. Зато мое поле, засеянное рожью, целиком и полностью отвечает историческим требованиям искусства, это динамичное произведение, оно содержит в себе тысячи разных оттенков природы, его конечный результат выразится в аккуратно сложенных один на другой мешках муки, готовых превратиться в хлеб.

Леопольд снисходительно улыбается, он понимает, что не Кандинский — цирк, а цирк — речь Альберта, его нелепая теория, в которую он и сам вряд ли верит.

— Это значит, что станковая живопись не нужна, что в действительности искусством можно назвать все, что окружает нас, — говорит Леопольд и насмешливо смотрит на Альберта.

— Да, — серьезно и задумчиво произносит Альберт. — Но это еще не означает, что я отвергаю станковую живопись, я твердо уверен, что в один прекрасный день выжму из тюбиков краску, возьму кисть и примусь за работу, но прежде я должен создать свой собственный мир, вжиться в него, и мне неведомо, сколько уйдет времени на то, чтобы достигнуть совершенства видения. А иначе живопись неизбежно превратится в вульгарное ремесленничество.

— Можно я закурю? — спрашивает Леопольд. Альберт приносит пепельницу, он погружен в свои мысли, не видит и не слышит ничего вокруг, или это только так кажется Леопольду, и тем не менее он вздрагивает, когда Альберт неожиданно спрашивает:

— Так ты хотел узнать про увеселительное заведение?

— Да, — Леопольд слегка удивлен, что разговор принял наконец желаемый оборот. — Вчера я гулял по лесу и нашел письмо, в нем речь идет о каком-то увеселительном заведении, а также, что в чужой квартире замертво упал человек…

— Интересно, каким ты представлял себе это увеселительное заведение? — прерывает его Альберт.

— Я подумал, что речь идет о каком-то тайном игорном доме или притоне… никакого ясного представления у меня не сложилось, — роняет Леопольд, не понимая, куда гнет Альберт. — Меня больше беспокоило, что с кем-то произошло несчастье и надо известить директора.

— Вот как?.. — медленно произносит Альберт, пристально глядя на него. — Но скажи откровенно, ты вчера часто вспоминал об этом письме?

— По правде говоря, да, — нехотя признается Леопольд. — Мы вчера сидели в кафе, и мне вдруг ужасно захотелось отправиться в это увеселительное заведение, а ночью мне приснилось, что я нахожусь там…

Альберт сияет.

— Фантастика! Я хочу попросить тебя — опиши мне как можно точнее свои переживания, связанные с этим письмом, а может, у тебя найдется свободное время изложить все это на бумаге?

— Зачем? — недоумевает Леопольд.

— Дело в том, что это я написал письмо и оставил его в лесу, — говорит Альберт и испытующе глядит на Леопольда.

— А как же портфель и бутылка водки! — восклицает Леопольд, не веря своим ушам и надеясь, что это какая-то шутка.

— Для бутафории, чтобы убедить того, кто найдет письмо, в его достоверности.

— Значит, увеселительного заведения нет и в помине?

— Да, того увеселительного заведения, о котором говорится в письме, на самом деле в нашем городе нет, — торжественно, словно наслаждаясь каждым своим словом, произносит Альберт.

«Но я же там был!» — под влиянием нахлынувшего на него воспоминания хочется воскликнуть Леопольду. Альберт обязан все объяснить ему, но внезапно пыл Леопольда угасает, и он уже с полным безразличием слушает, что говорит Альберт.

— Понимаешь, до чего интересно впервые встретиться с тем, кто нашел письмо. До сих пор я писал письма из чисто теоретических побуждений, чтобы доставить людям эмоциональное переживание, думаю, я не очень-то и ошибался. Говоря точнее, это была мистификация, анонимная атака на чью-то психику — если можно так выразиться. Как известно, мораль, или, вернее сказать, нравственность, в наше время стала что-то не в чести. Когда человек находит письмо, сверток или сумку, его первый импульс — ознакомиться с содержимым найденного; чужое письмо перестало быть святыней, даже запечатанное письмо подносят к лампе, надеясь разглядеть что-то на свет… Таким образом, это как бы служит мне оправданием… Моей вины, если кто-то прочтет письмо, нет, я лишь предлагаю человеку эмоциональное переживание — это мое развлечение, иначе говоря, творчество. Именно творчество, ибо главная цель как литературы, так и кинематографа завладеть мозгами публики. Я же пишу письмо, придумываю какую-нибудь ситуацию и скармливаю ее случайному человеку, нарушая таким образом привычный ход его мыслей, намеренно вкладываю в его сознание свою идею, и какое-то время он живет под ее воздействием.

— Значит, это ты шпионил за мной из машины? — спрашивает Леопольд, он разочарован, что все разрешилось так просто.

— Да, но ты испугался чего-то и лишил меня удовольствия проследить за тем, как ты читаешь письмо, — немного обиженно говорит Альберт.

— Мне не нравится, когда загрязняют лес, — упрямо говорит Леопольд.

— Тебе, похоже, в этой затее вообще ничего не нравится, — нерешительно произносит Альберт. — Но, может, ты лучше поймешь меня, если мы вместе подбросим кому-то письмо. У меня как раз готово послание эротического содержания одной женщины другой, пошли туда, где народу поменьше, подождем, пока какой-нибудь тип не найдет его. Ты не представляешь, как забавно будет понаблюдать за ним.

Перед Леопольдом всплывает обрывок сна: увеселительное заведение и Аннели, подглядывающая за его эмоциями, он смотрит на Альберта и понимает, что тот читает в его глазах отвращение.

— Ну, если не хочешь… — разочарованно говорит Альберт, видимо понимая: что-то пошло не так, как он предполагал.