Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

— Ах, значит, ты нашел письмо, ну тогда все в полном ажуре, — говорит он, и это «ты», сказанное совершенно постороннему человеку, не коробит Леопольда, напротив, ему даже приятно.

Альберт снова садится, перед ним панель с блестящими никелированными рычагами, он тянет их на себя — сперва один, затем другой.

— Это мечта моего детства, — растроганно произносит Альберт. — Ни о чем я так не мечтал, как о ветряном органе, разумеется, в детстве я представлял его в виде сооружения с высоченными, похожими на фабричные трубами, но и этот инструмент сгодится.

Через какое-то время тишина пригорода оглашается бравурной музыкой, звучит «тема судьбы», одновременно вульгарная и мощная, и Леопольд чувствует, как ему перехватило горло от восторга.

— Сегодня почти нет ветра, — говорит Альберт устало, а может, и разочарованно. — Пошли, взглянем-ка лучше на рожь, — приглашает он, поднимается с плетеного кресла и идет впереди.

Леопольд в недоумении, вероятно, он ослышался, но ему ничего не остается, как последовать за Альбертом поглядеть на рожь (?) или еще на что-то. Они минуют дом, машину, которая накануне вечером нагнала на Леопольда столько страху, и внезапно за изгородью он видит ярко-зеленое поле. Поле — это не совсем то слово, потому что перед Леопольдом плодовый сад, поражающий вначале своими размерами, а затем ровной зеленью всходов ржи под деревьями.

— Это озимая, — деловито поясняет Альберт. — Осенью я вспахал землю, между прочим, лошадью, ну и было мороки, чтобы заполучить ее, раскидал вручную семена. Сведущего человека теперь днем с огнем не сыщешь, ну да я сам справился, — с нескрываемой гордостью добавляет он.

— На редкость ровный посев, — одобрительно произносит Леопольд, он ничего не смыслит в сельском хозяйстве, но понимает, что именно такой оценки от него ждут.

— То-то и оно! — восклицает Альберт. — А ты представь себе, как это будет выглядеть летом! В августе серпом скосим рожь, завяжем в снопы, стерня колет ступни, зерно шуршит…

Леопольд смотрит в мечтательное лицо Альберта, и ему кажется, будто он видит те же картины, что и тот, но разум приказывает подавить этот восторг. Он понимает: повести гостя в поле то же самое, что показать свою только-только отремонтированную квартиру, новый телевизор, машину или новорожденного ребенка, что поле не что иное, как объект для хвастовства, самовосхваления… и внезапно чувствует — вот точно так же и он показывает Хельдуру свои картины, и его поражает схожесть ощущений.

— Так что остается лишь подождать, пока хлеб созреет, — произносит Леопольд.

— Если выдастся свободное время, приходи на толоку, думаю, приятно будет поработать серпом, — приглашает Альберт, поворачивается спиной к полю, и в его голосе, когда он предлагает Леопольду зайти в дом выпить чаю, уже не слышится прежнего вдохновения.

Они идут, поднимаются на веранду, застекленную разноцветными стеклами, которые делают маленькое, длинное, выкрашенное в белый цвет помещение похожим на калейдоскоп. Стены, пол, потолок — все в пестрых разводах, и никакой мебели. Альберт ведет его по коридору, там от пола до потолка тянутся книжные полки, затем они входят в просторную комнату. Альберт предлагает ему сесть, а сам уходит заварить чай.

Стены увешаны полотнами в рамах, на их белой загрунтованной поверхности нет ни одного штриха, ни одного мазка — просто голые холсты в красивых резных рамах; к стене прислонено множество подрамников, рам, в углу мольберт, на полках непочатые тюбики с масляной краской, в вазах кисти, ни разу не бывшие в употреблении. Все выглядит так, будто кто-то оборудовал для себя ателье, подготовил все для работы, а потом передумал.

Леопольд старается осмыслить свое первое впечатление, но что-то мешает ему. Вспоминаются вчерашние забавные истории, связанные с Альбертом Трапежем, а что, если хозяин дома и есть тот странный Трапеж, надо непременно узнать, но прямо спросить об этом Леопольд не решается. Он не понимает, почему что-то незначительное кажется порой таким важным.

Леопольд сидит в ателье Альберта, и ему представляется, что он здесь гость (хотя он пришел исключительно по делу), воображение рисует ему картину: входит Альберт, неся на подносе чашки с ароматным дымящимся чаем, позвякивают ложечки, завязывается непринужденная беседа о политике, спорте, быть может, о женщинах, пока не наступает трудно поддающийся определению, но ощутимый момент, когда гостю положено уйти; Альберт поднимается вместе с ним, прощается за руку. Леопольд по дорожке, посыпанной кирпичной крошкой, направляется к калитке, калитка за ним закрывается, и лишь тогда до его сознания доходит, что он так ничего толком и не разузнал про увеселительное заведение. Он уже не сомневается, что мог бы задать сотни каверзных вопросов, но поздно, Леопольд уходит ни с чем.

Но вот и Альберт, в руках у него не поднос, а чайник и сахарница, чашки он, вероятно, принесет позднее. Альберт в белой майке, на груди надпись: «Прикрыть тело — это дело». Теперь он похож скорее на спортсмена, нежели на большого поросенка, в нем появилось нечто залихватское, что совсем не вяжется с выражением его глаз — грустных голубых глаз поэта. Чай в чашках дымится, Альберт наблюдает за гостем. Леопольд обводит взглядом ателье, ему неприятно, когда его так разглядывают, надо бы о чем-то заговорить, рассказать про увеселительное заведение, но слова застревают в горле, он не может отделаться от странной, сковывающей его сознание мысли, что Альберт вовлек его в какую-то игру по одному ему ведомому сценарию и Леопольду лучше не вмешиваться.

— Тебя, очевидно, удивляют эти пустые полотна, — произносит наконец Альберт. — «Приглашение к работе» — так можно было бы назвать их, если говорить упрощенно. В последнее время я перестал давать своим произведениям названия. «Г-7» или «Х-101» гораздо точнее передают их суть. Название — это никчемный ажиотаж, название лишает произведение искусства чистоты, некомпетентно намекает на что-то, ставит границы, дает направление и грубо давит на непосредственное восприятие зрителя.

Выходит, все, что он видит здесь, произведения искусства! Мысль, которая еще минуту назад заставила бы Леопольда скептически улыбнуться, становится вдруг осязаемой. Он вновь перебирает в памяти свое первое впечатление, но теперь оно обострено, ателье превратилось в произведение искусства, Леопольд потрясен. Но затем в нем просыпается дух протеста.

— Пока вы не сказали, что ваше ателье — это произведение искусства, — говорит он, — я рассматривал его простокак ателье, где все готово для работы.

— Кто это мы? — иронически осведомляется Альберт. Намек Леопольду ясен, очевидно, это понимает и Альберт, поскольку начинает деловито объяснять: — Ты сделал весьма верное наблюдение, в какой-то степени именно в этом и кроется суть искусства. До тех пор, пока объект не снабжен ярлыком, удостоверяющим, что он является произведением искусства, он остается всего-навсего окружающей нас реальностью. По-моему, это печальная мистика, но ничего не поделаешь: мусорный ящик на прибрежном песке, сломанная детская коляска, выброшенная волнами на берег, белый дорожный столбик в вечернем освещении — все это замечательные произведения, мы смотрим на них (если вообще смотрим), и наш мозг регистрирует: интересно, интересно. Мы видим и в то же время не видим, поскольку не возникает никакой четкой взаимосвязи между субъектом и объектом. Но если те же объекты рассматривать как произведения искусства, взаимосвязь становится уже неизбежной. Возникнет магический момент осмысления. Объект, когда его рассматривают в противоположном аспекте, рождается вновь, становится произведением искусства.