Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Держа в руках завернутый в бумагу цветок, Таавет направился к пивному ларьку. Было странно идти так к пивному ларьку — поначалу медленно, словно колеблясь, затем решительно, быстрым шагом, чтобы смешаться с толпой опохмеляющихся, раствориться в ней, сравняться, утолить жажду пивом, унять гуд в голове и тошноту, обрести новые силы. А что, если купить парочку соленых огурцов, подумал Таавет, проглотил слюну и купил. И когда, выстояв очередь, он наконец отхлебнул пива из бутылки и закусил огурцом, то уже ничем не отличался от тех заядлых пьяниц, которые коротали время у пивного ларька, точно в клубе. И тут он увидел перед собой молодую цыганку.

— Дай руку, я скажу, что тебя ждет, — сказала цыганка. Таавет замотал головой, цыганка смерила его взглядом с головы до ног и прошла мимо.

Таавет старался вспомнить, та ли самая цыганка встретилась ему накануне, но, как ни напрягал память, вспомнить не смог. Словно ее вовсе и не было, и уже вторично за сегодняшнее утро у него возникло странное ощущение, будто весь вчерашний день был каким-то сном, плодом воображения, собственным его измышлением и что он только сейчас сошел с поезда. И тут неожиданно для самого себя он спросил у стоящего рядом с ним мужчины, какой сегодня день. Тот посмотрел на Таавета и с усмешкой ответил, что воскресенье.

Таавет успокоился, однако полного равновесия не обрел… «Еще не поздно, и ты можешь повернуть назад…» — вроде бы так сказала ему цыганка… И, подчиняясь внезапно мелькнувшей мысли, он сунул пивную бутылку в мусорный ящик и прямиком направился к женщине, которая как раз заканчивала гадать.

— Я бы хотел узнать свое будущее, — сказал Таавет и вытащил пятьдесят копеек.

— Сперва я расскажу тебе твое прошлое, чтобы ты мне поверил, — сказала цыганка, разглядывая его руку.

— Прошлое мне ни к чему, пожалуй, я и сам его знаю, — запротестовал Таавет.

Цыганка выпустила его руку.

— Тогда дай мне еще двадцать пять копеек, итого будет семьдесят пять, — сказала она с невозмутимым спокойствием. Таавет молча протянул ей недостающие деньги. — Похоже, что жизнь у тебя складывалась неплохо, — начала женщина, водя пальцем по руке Таавета, — похоже, жить ты будешь долго, хотя счастья у тебя маловато. В ближайшем будущем твоя судьба может кардинально измениться, хотя ты боишься перемен и предпочел бы, чтобы все оставалось по-старому…

Какая-то аферистка, подумал Таавет, она и говорит-то не как настоящая цыганка, возможно, это студентка и подрабатывает ворожбой к стипендии.

— Чего руку вырываешь, — заворчала женщина, — я еще ничего и сказать-то не успела… Итак, в ближайшее время жди перемен, если будешь следовать велению сердца, но иной раз не мешает и назад поглядывать, чтобы кто-нибудь украдкой не стащил чего за твоей спиной; люди бывают хорошие и плохие, все они милы и опрятно одеты, поди узнай, кто — кто, а если сам на себя несчастье накличешь, оно себя долго ждать не заставит; будь осторожен, сиди дома и смотри телевизор, выйдешь вечером на улицу, а несчастье уже подкарауливает тебя, а ведь ты стремишься к счастью… Замысловаты линии человеческих рук, и замысловаты дороги, по которым придется идти, лучше двигайся помедленнее, да с умом, от быстрого бега дыхание в груди может остановиться, сердце выпрыгнуть; ты уж давай по старинке, по старинке, тогда и умрешь счастливой смертью, от старости…

Таавет выдернул руку.

— Что за чушь вы несете! — зло фыркнул он.

— Чушь так чушь… — пожала плечами псевдоцыганка. — Не я же предложила погадать, вы сами мне руку сунули.

Это же чистейший грабеж, возмутился про себя Таавет. Куда смотрит милиция? Рыночная площадь была отвратительной, мужчины, распивающие пиво, казались мерзкими, люди бессмысленно сновали между лотков. Не могут придумать лучшего занятия, разозлился Таавет и вышел за ворота рынка. Удивительно, что они еще не повесили на воротах плакат «Добро пожаловать!»; он оглянулся: на воротах красовался лозунг «Да здравствует Международный женский день!» «М-да, — злорадно подумал Таавет, — наверняка провисит здесь до Майских праздников».

Идти к Марре в таком настроении не годилось. Таавет бесцельно бродил по улицам и размышлял о том, как подлы могут быть люди: обманщики, пройдохи, лгуны, воры, надувалы, и рядом с ними должны жить честные люди, должны безупречно выполнять свой долг, надрываться на работе, чтобы заработать свой хлеб. Перед глазами всплыла далекая осень детства, когда они до темноты гоняли мяч, а затем решили пойти воровать яблоки. В прошлые разы ему под каким-то предлогом удавалось удрать домой, а тут он не мог найти ни одной веской причины, как и не мог честно сказать им, что не хочет идти воровать, потому что они лопнули бы со смеху или же посчитали его трусом и подлизой. В тот раз они случайно облюбовали сад добрых знакомых его родителей, и ему вместе с другими мальчишками пришлось ждать наступления темноты для того, чтобы обчистить яблони. Он помнил, как стал искать ссоры с одним мальчишкой и даже подрался, разбил колено и, прихрамывая, побрел к дому. Когда никто уже не мог видеть его, он помчался прямиком в дом, но и там никак не мог успокоиться, ведь мальчишки хотели обворовать знакомых его родителей. Внезапно в голову ему пришла блестящая мысль: он написал печатными буквами предостерегающую записку, сунул хозяину яблоневого сада за дверь, постучал, а сам убежал. Одного из мальчишек поймали… Но что было потом, он не помнил.

У парка улица кончалась, незаметно перейдя в подсохшую аллею, по которой катили коляски, вели за руку только что научившихся ходить малышей — было такое впечатление, будто родители волокли их за собой. На скамейках сидели старые и молодые, Таавет тоже присел, поставил цветок рядом с собой и закурил. Похмелье понемногу улетучилось, и он снова почувствовал себя человеком; солнце пригревало совсем по-весеннему, он распахнул пальто и расслабился.

Эта зима была для него очень тяжелой, и вот наконец наступила весна. Зимой умерла мать, в последние месяцы она была совсем плоха, и смерть казалась вполне закономерным исходом. Поначалу Таавет как будто даже не горевал, он знал, что матери не придется теперь страдать от болей и она обретет вечный покой. В день похорон было морозно, и на кладбище пришло человек десять, мать хотела, чтобы ее похоронили согласно церковному обряду, но поскольку она не была членом общины, Таавет решил, что нет смысла начинать всю эту канитель, и все же то, что он пренебрег желанием матери, не давало ему покоя. Но ведь мать не будет знать, как ее похоронили, успокаивал он себя, к чему мне так изводить себя… Мужчина, который руководил похоронами, все время оставался в шапке, да и все оставались в шапках, и Таавет, который давно не был на похоронах, не знал, когда надо будет обнажить голову. Все происходило очень быстро, и только когда гроб опустили в могилу, в душе Таавета что-то оборвалось. Внезапно до его сознания дошло, что он никогда больше не увидит мать; слезы катились из глаз, застывали на щеках, он снял шапку и не отрываясь смотрел в яму с желтыми песчаными краями… Единственное, что останется от матери, — это могильный холмик, да и тот скоро сровняется с землей… И… тут он увидел, что могила уже засыпана, убрана цветами и люди, дрожа от холода, с нетерпением ждут, когда же он соберется уходить.