Денис Драгунский - Третье лицо

— Внимание! — сказала она. — Мы приехали от гуманитарного фонда. Привезли вам помощь. Посылки, типа. В каждой посылке рис, сахар, масло, конфеты, печенье, халва, джем. — Она загибала пальцы. — Мыло. Тушенка. Еще зубная паста. Вроде всё. На каждого человека по одной посылке. Есть парни поздоровей, чтоб мне самой коробки не таскать?

Выдвинулось двое мужчин лет сорока. Подошла еще одна крепкая тетка.

— Под расписку выдаете? — спросила она.

— Нет, — сказала Тамара. — Всё на доверии. Ну, понеслась… Эй! Ты чего творишь? А ну отдай! — закричала она.

Потому что эта тетка, подождав чуточку, вдруг схватила сразу две посылки и побежала к отдаленному корпусу.

— Стой! Отдавай! — кричала Тамара ей вслед.

— Она вообще-то с дочкой, — сказал какой-то мужик.

— Тогда ладно, — успокоилась Тамара.

— Ай-ай-ай, да не очень ладно! — распевно сказал другой мужик. — Дочка уже хватанула! Вон они бегут, вон!

Да, две женские фигуры бежали по размокшей тропинке, тащили коробки.

— Суки! — заорала Тамара и побежала за ними.

Никита вдруг испугался за нее и побежал следом.

Вбежал в корпус, по коридору двинулся на крики, распахнул дверь комнаты и увидел, как мать и дочь лежат на полу, не позволяя Тамаре залезть под кровать и вытащить лишнюю посылку.

Тамара встала с четверенек, начала яростно объяснять, что ей самой не жалко, но кто-то из беженцев, «из ваших соседей, из ваших товарищей, ясно вам?!», останется без передачи. Без сахара, печенья и варенья. «Не стыдно?!» Мать и дочь, не вставая с пола, заслоняя телами подкроватное пространство, молчали. У них дрожали губы и, казалось, слюна падала с зубов. Или это ему только показалось?

— Звери! — прошипела Тамара, плюнула и вышла вон.

Вернулись к фургону.

Он уже был пуст.

— Самообслуживание, блин, — сказала Тамара. — Ну, кажись, поехали домой.

Захлопнула заднюю дверцу фургона, открыла кабину.

— А наша помощь где? — раздалось сзади.

Подошли еще человек пятнадцать.

— Уже, — сказала Тамара.

— Как это «уже»! — завозмущались люди. — Где наши посылки? Опять обман?

— Внимание, — железным голосом сказала Тамара. — Мы привезли сюда пятьдесят шесть коробок. Ровно по числу проживающих в данном пункте временного размещения. Вот накладная. — Вытащила из кармана бумагу, развернула, потыкала пальцем в цифры прямо перед носом самого старшего мужчины, смуглого, седого и тощего.

Тот моргал, поправлял очки.

— Увидели? Поняли? Еще кто хочет посмотреть? Нет? — Она спрятала накладную обратно в карман, застегнула его на молнию. — А что ваши соседи всё разокрали в две минуты — так вы сами с ними разбирайтесь.

— Под расписку надо было выдавать! — крикнули сзади. — Стеречь было надо!

— Так я, значит, и виновата? — возмутилась Тамара.

— Где наши посылки? Отдайте наши посылки! Жулики московские! Отдайте, хуже будет!

Люди обступили машину. Никите стало чуточку страшно — а вдруг они их не выпустят, устроят самосуд, черт знает. «Несчастные, отчаявшиеся люди, — думал он. — От таких можно всего ожидать. Вплоть до».

— Стоп! — Тамара снова отперла заднюю дверцу фургона. — Глядите! Все пусто. Ничего нет. Всё ваши дружки-приятели разокрали. Ну, — наступала она, — чего смотрите?

— Нам жрать нечего! — крикнула женщина.

— На! — закричала Тамара, выхватила из кармана выкидной нож; щелкнуло лезвие. — На! — Тамара протянула этой женщине нож и свою левую руку: — Отрежь кусок, зажарь и сожри! Больше у меня ничего нету!

Женщина зарыдала. Старики оттащили ее. Тамара спрятала нож. Люди стали медленно расходиться.

— Звери, — вздыхала Тамара, гоня машину по шоссе. — Чистые звери. У своих крадут.

— Это несчастные люди! — Никита в ответ качал головой. — Ты хоть представляешь себе, чего они натерпелись? Полный обвал и впереди ничего. Никаких перспектив. Никакого будущего. Совсем. Это же страшно! Я не могу их ругать и осуждать. Вот честно, не могу.

— Звери, звери, — повторяла она. — Я к этим бабам присмотрелась, которые лишнюю посылку сперли. Обе беременные. На шестом примерно месяце, точно говорю.

— Ну и что?

— А то, что они здесь уже больше года торчат. Они уже здесь между собой перетрахались. Погоди, они еще размножаться начнут. Уссаться.

— А ты злая, — сказал Никита.

— Зато ты добрый. Минус на плюс, в результате нолик.

Небо потемнело. Сверкнуло, загрохотало. Они въехали в ливень.

— Люблю грозу в конце апреля, когда весенний что-то там! — засмеялась Тамара. — Стоп. Смотри, прямо завеса водяная. Я не могу вести. Я ничего не вижу. Постоим?

— Постоим.

Тамара съехала на обочину, заглушила двигатель.

— Радио включить?

— Не надо, — сказал Никита. — Давай послушаем дождь.

Дождь и в самом деле на разные голоса тарабанил по капоту, по крыше, по стеклу. Дворники попискивали, не справляясь со струями воды.

— Послушаем дождь, — тихо повторила Тамара. — Кап-кап, трын-трын. Какой ты лирический. И добрый. Наверное, из богатой семьи? — Она выключила дворники, и в кабине стало еще темнее.

— Ну, так, — пожал плечами Никита. — Более-менее обеспеченные. Папа — доцент. Мама — просто старший преподаватель.

— Тю! — сказала Тамара. — У меня покойный папа был профессор МАИ, а мама была секретарь Фрунзенского райкома партии. По оргработе. А я вот получилась злая. Поцелуй меня за это.

Она что-то нажала под его сиденьем, и спинка откинулась назад. Тамара налегла на него сбоку. Они долго целовались, потом она левой рукой стала освобождать его от одежды.

— Ох ты, — лопотала она ему прямо в ухо. — Ох ты какой… Ох, я уже вся мокренькая… Давай я на тебя присяду, м-м?

— М-м… — кивнул он.

Она задрала юбку и что-то сделала со своими трусами — наверное, сдвинула на сторону.

— Вот ты какой… — негромко вскрикивала она. — Ну ты какой…

Никита чувствовал, что ему просто прекрасно, как не было, пожалуй, никогда — из-за какого-то сладкого легкомыслия, до сих пор не испытанного ни разу. Он всегда сдерживался, затягивал время, чтоб женщине подольше было приятно, и следил за собой — а тут он чувствовал беззаботное и безнаказанное удовольствие. Но все-таки спросил, скорее по привычке:

— Можно?

— Давай! — задрожала она и потом застонала: — Ой, как тебя много… Ой, как хорошо…

— Не боишься? — шепнул он.

— Главное, ты сам не бойся! — сказала она. — Платок носовой есть?

— Возьми у меня в кармане брюк, мне далеко тянуться.

— Спасибо.

Но эти слова — «главное, ты сам не бойся!» — Никита не забыл.

Особенно стал помнить после восемнадцатого июня, это был день его рождения, сорок лет, и папа-доцент произносил тост и сказал: «Главное, сынище, ничего не бойся! Понял, что отец говорит? Главное — не бойся!» Кажется, Никита даже покраснел, потому что рядом с ним, во главе стола, сидела его жена Наташа, и она засмеялась, и чокнулась с ним, и сказала: «Вот именно! Слушай папу!»