Барбара О'Нил - Когда мы верили в русалок [litres]

– Чарли – бедняк, нашедший выигрышный билет, – вслух говорю я. – А кондитерская фабрика таит в себе некое волшебство, так ведь?

– Ты по нему скучаешь?

– Не только по нему. – Как объяснить весь сложный спектр своей любви к моим близким? Мама курит на кухне, где Дилан читает вслух; воздух насыщен густым ароматом кофе; сестра мусолит губами кончик пряди своих волос; где-то рядом поет отец, выполняя какую-то физическую работу. – По всем. Даже по той маленькой девочке, какой я была.

Хавьер протягивает через стол свои большие руки и заключает в них мою ладонь. Она полностью тонет в них.

– Расскажи про них.

Я не хочу, чтобы он так сильно мне нравился. Меня вполне устроило бы просто физическое влечение. Но не глубокая симпатия. Я совершенно не знаю его, но этот жест выдает в Хавьере львиное сердце – большое, щедрое и мудрое. Он приоткрывает запертую дверь моей жизни.

Я делаю глубокий вдох, вспоминая те дни, и, сама того не желая, начинаю откровенничать. Может, это он так на меня действует, а может, пришло время поделиться с кем-нибудь.

– Мы росли дикарями, мы все, даже Дилан. Должно быть, он откуда-то сбежал. Однажды вечером, будто привидение, возник на пороге нашего дома – ему тогда было лет тринадцать – и остался у нас. Мама взяла его под свое крыло. – Я качаю головой. Тот ее поступок для меня до сих пор загадка, но она любила его так же сильно, как и мы, с самого первого дня. – Мы с сестрой его обожали. – Я смотрю на океан. Даже отец, достаточно жесткий человек, и то его любил. – Наверно, встреча с нами – это было самое лучше, что случилось в жизни Дилана.

– Почему ты так думаешь?

Я вспоминаю его шрамы: одни – маленькие и бледные, другие – длинные и тонкие или жирные и красные.

– Тогда я этого не понимала, но теперь, зная то, что я знаю, могу с уверенностью сказать, что он, вероятно, подвергался физическому насилию. – У меня кожа зудит, когда я представляю, как Дилана, юное нежное нестерпимо красивое существо, бьют, режут и чем-то прижигают. На его теле остались отметины от всех этих истязаний и от других. На мгновение меня грозит захлестнуть волна утраты и тоски – тоски по тому времени, по самому Дилану и тем ужасам, что он пережил. – Он заботился о нас, обо мне и Джози.

– А родители почему о вас не заботились?

Ответ на этот вопрос очень сложный и вдобавок очень личный, и я вздыхаю с облегчением, когда официант приносит корзиночку с хлебом и Хавьер выпускает мою руку. Сначала он предлагает мне взять хлеб, держа корзиночку в учтивой манере, пока я выбираю ржаную булочку. Сам он берет булочку с тмином и подносит ее к носу. С восторгом произносит:

– М-м. Alcaravea .

Я протягиваю руку, и Хавьер дает мне свою булочку.

– Тмин.

– Пахнет обалденно.

Каждый его жест, каждое движение плавны и грациозны. Он не суетится, не обдумывает свои действия. Будто перетекает из момента в момент, я такого еще ни в ком не замечала. Улыбаюсь, намазывая на свою булочку сливочное масло.

И Хавьер, словно почувствовав, что я уперлась в стену, меняет тему разговора.

– Скажи, Кит – это Кэтрин или что-то другое? Отец дал тебе такое прозвище, потому что ты была похожа на китенка? – Он пристально смотрит мне в лицо, словно уверен, что любое слово, слетевшее с моих уст, будет таить в себе бесконечное очарование. Однажды на меня так смотрела одна преподавательница, монахиня. Я училась у нее на третьем курсе. В присутствии этой женщины я расцветала. И сейчас расцветаю.

– Да, это папа придумал, – подтверждаю я. – Новорожденная, я напоминала ему котенка [21] Английское «котенок» – «kitten», «kitty». , вот он меня так и прозвал. Мама и теперь, бывает, зовет меня Китти, и Дилан так называл. Для всех остальных – Кит. Я была той еще пацанкой.

– Пацанкой? Не уверен, что мне знакомо это слово.

– Девчонка-сорванец. Я не играла в куклы, не любила наряжаться.

Его ладони неподвижно лежат одна на другой.

– А что ты любила?

– Кататься на серфе. Плавать. – Во мне словно развязывается некий тугой узел, и я с улыбкой подаюсь вперед за столиком, вспоминая. – Искать пиратские сокровища и русалок.

– Находила? – тихо спрашивает он, не сводя с меня темных глаз.

Я смотрю на его чувственные губы, затем сажусь прямо.

– Иногда. Не очень часто.

Хавьер едва заметно кивает. Теперь он смотрит на мои губы. На мои плечи, на тело в квадратном вырезе платья.

– Все-таки как тебя назвали – Кэтрин или Китти?

– Кэтрин. В честь папиной матери. Как это ни печально, я и внешне пошла в нее.

– Печально? Почему «печально»?

Я пожимаю плечами, откидываясь на спинку стула – отстраняюсь от жара, что накаляет воздух между нами.

– Да, в общем-то, я не жалуюсь. Просто я не такая, как моя сестра или мама.

Он цокает языком.

– Я видел фото твоей сестры. Такая маленькая на вид. Худенькая.

– Ну да. Ладно, не бери в голову. Я не хотела…

– Знаю, – почти озорно улыбается он.

– Ты дразнишься, – смеюсь я.

– Ну, может, чуть-чуть.

– Теперь твоя очередь. Расскажи о себе. Почему тебя так назвали?

– Мое полное имя – Хавьер Матиас Гутьеррес Велес де Сантос.

– Ого!

– Ну да. – Он склоняет голову, словно извиняясь за свою спесивость. – Отца моего зовут Матиас, маминого брата звали Хавьером. Он погиб от руки одного ревнивого мужа еще до моего рождения.

Я прищуриваюсь.

– Правда что ли?

Хавьер выставляет перед собой ладони.

– Клянусь богом. Только в юности я не был похож на парня, которого могли бы убить из ревности. Я носил большие очки, такие, знаешь, с толстыми стеклами. – Он поднимает руки к лицу, изображая очки. – А еще я был полноват, и меня дразнили cerdito ciego . Слепой поросенок.

Хавьер еще фразу не успел закончить, а я уже хохочу от радости, исходящей откуда-то из глубины моего тела.

– Ни в жизнь не поверю.

– Истинная правда, клянусь. Каждое слово. – Бросив взгляд через плечо, Хавьер придвигается ко мне ближе. – Хочешь знать, в чем секрет моего преображения?

– Хочу, – шепотом говорю я.

– Я научился играть на гитаре.

– И петь.

– И петь, – кивает он. – И сразу преобразился, словно по волшебству. Пел, играл, и больше уже никто не обзывал меня слепым поросенком.

– Вот в это охотно верю. У тебя чудесный голос.

– Спасибо. – Его глаза блестят. – Правда, обычно он не отпугивает женщин, заставляя их пускаться наутек.

– Не сомневаюсь.

Хавьер трогает меня за руку.

– Как-нибудь еще послушаешь?

Возбуждение нарастает, поглощает нас, опутывает коконом. Кажется, мы одни в этом мире. Он не отнимает руки от моей, и я замечаю, что радужная оболочка у него вовсе не такая темная, как мне представлялось сначала, а сияет янтарным блеском.

– Да, – тихо обещаю я, но, конечно, лгу.