Жозе Виейра - Избранные произведения

— Низкое происхождение… — начала было дона Мария Виктория, но отец Мониз сказал:

— Грех злословить…

— Mea culpa, mea culpa… [3] Моя вина, моя вина (лат.) . — Слова замерли у нее на устах, а отец Мониз доверительным тоном исповедника заключил:

— Родители решили пристроить его в семинарию — им невмоготу больше кормить стольких детей, а у парня, сказать по совести, нет никаких способностей. Я все возьму на себя, дона Мария Виктория. В субботу познакомлю их, пускай присмотрятся друг к другу, а в конце сезона дождей можно и обвенчать. Не хочу брать грех на душу, но Ева всегда ведь сама соблазняет… А когда тебе семнадцать лет…

И он улыбнулся, вспомнив свою молодость. Если бы дона Мария Виктория не жила уже столько лет уединенно и замкнуто, его слова показались бы ей оскорбительными.

— Господи, уповаю на твое безграничное милосердие и доброту, смилуйся над нами! Просветли души детей моих. Помоги Манане стать добродетельной супругой. Возврати радость учения юному сердцу Литы, и я обещаю тебе…

Так молилась дона Мария Виктория в ту субботу, когда начались описываемые нами события. Вновь размышляла она над доводами священника и вновь не могла с ними согласиться. В церкви было очень жарко, ни одна складка не колыхнулась на спущенных шторах, запах ладана, казалось, заполнил собой все пространство вокруг. Дона Мария Виктория никак не могла собраться с мыслями, они разбредались в разные стороны, точно непокорные язычники, а сердце ее рвалось домой, в квартал Кипакас. К этому часу Манана, должно быть, уже вернулась от священника, познакомившись с тем, кого прочили ей в мужья, а Луизиньо, ее ненаглядный сын Лита, по-прежнему зубрит латынь, и слова знаменитых записок Цезаря скачут у него перед глазами.

Сегодня Манана не напевала, как обычно, когда гладила белье, и Луизиньо особенно остро ощущал пустоту и одиночество. Его потянуло к приятелям на пляж, близ Назаре, те всегда веселились и дурачились, а он никогда не чувствовал себя свободным. Жара вторглась в покои выстроенного в колониальном стиле дома, принеся с собой звуки заунывной песни грузчиков; соленый ветерок с моря обжигал кожу; кровь стучала в висках; буквы в хрестоматии напоминали маленькие мушиные пятна на белой бумаге. Он никак не мог сосредоточиться — Манана была тут, рядом. Он мог угадать, что она делает, по доносящимся из ее комнаты в конце коридора шорохам: вот она встряхивает белье, обрызгала его водой, берется за утюг, гладит, вот ставит утюг на место. И вдруг он слышит голос доны Марии Виктории, возвратившейся из церкви:

— Пора тебе наконец понять, что ты Каллейрос, сынок! Каллейрос Ваз-Кунья, — тут же добавила она, вспомнив о горячей привязанности Литы к умершему отцу.

Она поспешила разъяснить, что имеет в виду: с ребенка какой может быть спрос, но, когда мальчик вырастает, ему необходимо занять достойное место в мире. Только зачем было говорить об этом Лите, он понимал такие вещи не хуже матери — годы учения в лицее не прошли даром.

— Господь сотворил камни и птиц. А разве у камней есть что-нибудь общее с птицами? Ты понимаешь, о чем я? Я люблю Манану как родную дочь, ей ли у нас плохо живется! Но она не нашего круга. Не из нашего общества. В мире испокон веку так заведено: одно время для посева, другое — для сбора урожая, одни люди правят миром, другие им подчиняются!.. И горе господину, который вздумает побрататься со своими рабами! Это сближение уничтожит в нем все возвышенное, все благородное. Не смотри на меня так, сынок, я знаю, что все мы братья во Христе, все дети единого отца… Да разве я не отношусь к Манане как к родной?!

Лита слушал ее с отвращением и тоской, все это было ему давно знакомо. Только последние слова матери вдруг вывели его из оцепенения, вызвав недоумение, смешанное с горечью.

— Отец Мониз обещал подыскать Манане жилье, — сказала она. — Что хорошего в том, что девушка живет у нас в доме?.. Люди благородные ничего дурного, конечно, не подумают, но на чужой роток не накинешь платок, всюду, к сожалению, есть особы низкого происхождения, а эти судят о других по себе… Зачем нам становиться притчей во языцех?! Надо блюсти свою честь, как учил твой отец, да будет земля ему пухом!

Обещал подыскать жилье? Значит, Нанинья покинет их дом и будет ютиться где-то одна? Мысль о том, что он больше не сможет видеть ее, любоваться украдкой ее стройными ногами, когда она разжигает печь или гладит белье, причиняла ему невыносимую боль. И уже не придется держать ее руки в своих, слышать, как она то грустно вздыхает, то смеется без причины, касаться губами ее губ мягче бархата на старинном покрывале в спальне матери и опущенных долу глаз в ожидании ответной ласки? И ее руки-птицы не будут гладить его тело, и ему уже не коснуться ее маленьких нежных грудей? Последнее время Нанинья держала себя строго. Но как ему забыть те вечера, когда старый утюг раскалялся докрасна и угольки в своей железной клетке будто посмеивались, скаля красно-рыжие зубы, в воздухе стоял запах паленого, а они погружались в бездну любовных утех. Он раскрыл свой учебник, однако книги уже не доставляли ему прежней радости. Его обуревала страсть, мысли были заняты Мананой, он видел ее руки — все восхищались, какие они ловкие в работе, — и глаза, затаившиеся в тени пушистых ресниц. Он часто говорил ей:

— Твои руки так похожи на птичьи крылья!

Когда они разговаривали, Манана проявляла в своих речах такую рассудительность, что ему начинало казаться, будто она от природы умна и мудра, ни сердце, ни рассудок ее не могут затуманиться. Жарким вечером она чувствовала себя легко, свободно, и это его раздражало, даже сердило, потому что ее умение владеть собой только подчеркивало его инфантильность, его беспомощность. Она частенько повторяла, оставаясь с ним наедине:

— Нет, подумать только! У самого еще молоко на губах не обсохло, а он туда же! Уж не собираешься ли ты воспользоваться моей слабостью?

Резкие слова ранили его, он приходил в бешенство, хотя и понимал, что она права. Когда он смотрел на нее, красивую, улыбающуюся, его охватывало странное, непонятное чувство: казалось, будто оба они находятся вовсе не в двухэтажном доме в квартале Кипакас в Луанде, а где-то за тридевять земель, совсем одни, и не слышится больше гортанный говор грузчиков, и не чувствуется аромат пряностей и запах гнилой рыбы, отравляющий теплое дыхание залива; жизнь только начинается, счастливое, светлое будущее уготовано им. Подобное ощущение счастья он испытывал также, когда она пела. Или когда он лежал на узком диване, служившем ей кроватью, и смотрел на ее маленькие груди в тесном лифчике, сшитом руками крестной, которые напоминали ему голубок, отдыхающих в устланном травой гнезде. И вдруг она нарушала очарование насмешливой фразой. Или, почувствовав запах паленого, начинала браниться.