Жозе Виейра - Избранные произведения

Никогда больше ему уже не слышать, как Манана тихонько посмеивается, внимая необычному звучанию латинских слов, не видеть, как она, прикрыв глаза, лежит на цветастом покрывале. Что же с ним будет? Что с ним теперь будет?!

Лита расстегнул пуговицу на рубашке, взглянул на блестящие струйки пота, стекающие по груди, — они напоминали ему капли росы в золотистой траве. Вдруг в глубине коридора отворилась дверь, и послышался наконец голос Мананы, шуршание белья, действующее на него всегда успокаивающе, фырканье раздуваемого утюга, приглушенные вздохи. Вслушиваясь в эти звуки, Лита будто ощущал ее присутствие в комнате. Потом Нанинья представлялась ему совсем иной, какой он ее никогда не видел: обнаженная, с большим животом — в ней уже зреет новая жизнь, — а рядом незнакомый ему мужчина…

Луис Мигел яростно тряхнул головой, отгоняя видение. Лучше уж всю жизнь он будет слушать надоевшие нравоучения матери, которыми всегда заканчивался его мятеж — безуспешные попытки птицы вырваться из клетки на свободу. И тут Манана запела, ему показалось, что жара стала еще сильней. Она водила утюгом по разостланной на столе простыне в такт песне, и немудреные слова, в которых прежде звучало невинное лукавство, словно обрели теперь иной смысл, выражая то, что мучило ее и тревожило:

Неужели он тоже обманщик? Или он совсем не тот, о ком поется в песне? Нет, конечно, нет. Однако необычная серьезность и грусть, звучавшие в пении Мананы, а главное, страстность, с какой она выводила последние строки, вызывали в нем неодолимую тоску. Он понимал, что теряет свое счастье. Лита вспомнил их вечерние игры, ее страстный шепот, когда руки его, взбунтовавшись, не признавали установленных границ и пытались идти все дальше и дальше. И вот теперь она невеста другого человека. Он захлопнул книгу, сбросил рубашку, покрутил ею в воздухе, чтобы освежиться, и крикнул:

— Манана!

Она тут же прибежала, испугавшись, что он назвал ее полным именем, а не уменьшительным, как всегда называл, если рядом не было доны Марии Виктории.

— Горячая вода есть? — И, поскольку она молчала, выжидающе глядя на него, он сказал срывающимся голосом, пытаясь придать ему властность: — Тогда налей в ванну холодной…

Только приняв ванну, считал он, можно очиститься от пропитавшей воздух пыли, забыть о влажном мареве, о шелесте кокосовых пальм в саду, о запахе специй и гниющей рыбы. Раздражение его все росло. Тоска будто реяла в воздухе; казалось, ее можно было увидеть, потрогать руками. А в глубине глаз Мананы затеплился огонек, готовый вспыхнуть и опалить товарища ее игр, — это была разрядка после недавней встречи в ризнице у отца Мониза; так обезумевшая от тоски птичка клюет руку того, кто хочет выпустить ее из клетки. Манана сказала весело:

— Я и не подумаю тереть тебе спину. Ты со мной обращаешься как со служанкой… — И она вышла.

«Я Каллейрос!» — хотел крикнуть он, с головой погрузившись в воду, но вместо этого раздалось лишь бульканье пузырей. И вне себя от злости он стал бить руками по воде, забрызгивая все вокруг. Ему было неважно, что скажет на это дона Мария Виктория, пусть выходит из себя и бранится, лишь бы увидеть, как Нанинья, опустившись на корточки, моет пол…

— Проклятая чертовка! — заорал он так громко, что слезы ярости выступили у него на глазах.

И тут раздался негромкий испуганный крик, и сразу же запахло дымом.

Он выскочил из ванны и, прикрывшись красным эмалированным тазиком, побежал по коридору. Горячий воздух касался прохладной кожи с еще не успевшими испариться капельками воды. Манана стояла в дверях своей комнаты: она вся светилась любовью. Утюг опрокинулся, и горячие угли рассыпались по полу, упавшая простыня белела большим пятном. Раскрытое окно было занавешено тростниковой циновкой, короткой и редкой, через которую лучи раскаленного дневного солнца все-таки проникали в комнату. Свет, падавший на Манану из окна, придавал ей новый, непривычный облик. Она была в простеньком платьице из тонкой ткани в мелкий черный цветочек на белом фоне, подаренном ей крестной матерью. Манана только немного укоротила рукава, так что обнажились руки, да пришила белый кружевной воротничок, оттеняющий смуглую шею, которая так боялась щекотки. Теперь, когда он увидел это платье не на иссохшем теле его матери, оно сразу утратило свой строгий, будничный вид и — странное дело! — на темной коже Мананы не казалось черным. Ее крик уже растворился в воздухе. Она стояла молча и будто перебирала бусины четок, как это делала одетая в то же платье дона Мария Виктория, молясь за здравие или за упокой души ее многочисленных живых и усопших родственников.

Глаза Мананы засветились лукавством, едва перед ней появился Лита. Гнев его внезапно утих, и мечты о счастье вновь овладели им. Косые лучи послеполуденного солнца упали на него, и он крепче прижал к себе красный эмалированный тазик, утративший вдруг свою яркость рядом со смуглой кожей Мананы. Они замерли словно в оцепенении. Первой опомнилась Нанинья. Она робко шагнула ему навстречу.

Воздух донес до Литы запах ее тела, облаченного в платье доны Марии Виктории Каллейрос Ваз-Кунья. Он узнал аромат лекарственных трав, хранившихся в ее комнате, эти травы дона Мария Виктория заваривала вместо чая и врачевала ими своих подруг от всех болезней. Нанинья улыбнулась, обнажив белые зубы. Ей показалось смешным, что он стоит перед ней мокрый и голый, стыдливо прикрываясь эмалированным тазиком. Кожа его, покрытая золотистыми волосами, красивая и бархатистая, точно покрывало на сундуке сандалового дерева, напоминала по цвету начищенную песком медную кастрюлю, и по его глазам, по тому, как он прижимал к себе красный тазик, она поняла, что он стыдится ее. И тогда она сказала на своем певучем языке:

— Ну что же ты встал как вкопанный?.. Проходи!

Она взяла его за руку и подвела к двери. Оба молчали, и его левая рука — в правой он все еще держал тазик — потянулась к пуговицам на ее платье. Взяв из рук Литы тазик, Нанинья крепко обняла его, и он пробормотал, запинаясь от смущения:

— Мама скоро придет.

Он сказал первое, что пришло в голову. И снова для него больше ничего не существовало на свете, кроме Мананы. Солнечные лучи просеивались через редкую циновку, точно мука сквозь сито. Дыхание у него перехватило. Он поцеловал ее дрогнувшие ресницы. Манана подняла на Литу глаза, и он взглянул в самую их глубину.

— Как это я могла забыть! Ведь сегодня двенадцатое мая! Разве ты не помнишь? Сейчас дона Мария Виктория вместе с отцом Монизом украшает церковь для крестного хода… — слова Наниньи рассеяли его тоску и тревогу.