Жозе Виейра - Избранные произведения

— Замолчишь ты, сопляк, или…

Чтобы удержаться на ногах от сильного толчка, Пирулито схватил Собрала за рукав, порвал на нем рубаху. Мулат пихнул его еще раз, и тут началось! Работяги, сцепившись друг с другом, стали кататься между пустых бочек. Одним словом, куча мала!

Никто не победил в этой драке, никто не проиграл. А можно сказать так: победили работяги, проиграл подрядчик Жил Афонсо. Все решил случай: случайно задрались двое приятелей, случайно ввязались в свалку все остальные, леса ходуном заходили, и жестяной чан, стоявший наверху, закачался, закачался и рухнул вниз.

— Берегись!

И рухнул чан прямо на подрядчика Афонсо, и побелел тут белый по-настоящему.

А когда сеньор Жил Афонсо лежал на земле, был он черен, как уголь, от злобы и мокр, как мышь. Вода из чана окатила его с ног до головы.

Тут, конечно, драка прекратилась. Все снова замолчали, застыли как зачарованные. В наступившей тишине свистнул паровичок с близлежащей узкоколейки. Десятник Сантос, словно знахарь-шаман, суетился возле бесчувственного Жила, а тот только судорожно подергивал руками и ногами.

— Да шевелитесь же, олухи! Сделайте что-нибудь, — кричал Сантос.

Тут старый Бастиан, опираясь на свой посох, неспешно двинулся к поверженному во прах белому, склонился над ним, и сеньор Жил вскоре заворочал глазами и залопотал что-то невразумительное:

— …мираю… сволочи… вино… Вино!

Кто-то хихикнул, но Бастиан строго покачал головой. Шаншо, следовавший за стариком по пятам, спрыснул пострадавшего водой — в жестяном чане, наделавшем столько бед, еще оставалось на донышке. А вода была черная как деготь и такая же густая и вонючая. Десятник подскочил к ним, вырвал чан, что было сил пнул его ногой… Только тогда подрядчик поднялся на ноги:

— Несите бочонок! Черти проклятые, сукины дети! Пьянь подзаборная! Несите бочонок! Сантос! Сантос! Тащи вино!

Сеньор Жил был совершенно ошеломлен и качался из стороны в сторону. Десятник кинулся поддержать его под локоть. Заглушая посвист холодного ветра, грянул дружный хохот. Все веселились, а подрядчик Жил, весь перекошенный, двигался к своему джипу под насмешливую песню чернокожих работяг.

Собрал пел, Пирулито играл на своей диканзе, Зе-Жозефа бренчал на гитаре — начался настоящий карнавал, как в старое доброе время, а Жил Афонсо, сеньор хозяин, посреди всего этого столпотворения выкрикивал, хоть никто его не слышал, угрозы, приказы, ругательства:

— Поехали! Заводи мотор! Сантос! Сантос! Не забудь про штрафы и вычеты! Мерзавцы! Они меня в гроб сведут!

Но танцующим было до слов хозяина не больше дела, чем до пыли, которую взвихривали их ноги. Ладони хлопали все звонче, губы свистели все громче, пальцы щелкали все резче. И все перекрывал хрипатый голос отчаянного мулата.

Джип резко взял с места, увозя Жила и Сантоса, в воздухе полоскались позабытые плакаты, висели «ура» и «долой!».

Автомобиль зарычал и умчался, а буквы припасенных для встречи министра плакатов на глазах тускнели, покрывались пылью времени.

Ну, вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец!

Перевод А. Богдановского.

Все эти необычайные события происходили в Луанде давным-давно, в старые времена. У знатной дамы Марии Виктории Каллейрос Ваз-Кунья жила девочка Манана, взятая ею на воспитание из языческого муссека, что, разумеется, делало честь доброй репутации доны Марии Виктории. Став взрослой девушкой, крестница доны Марии и духовная дочь преподобного отца Мониза, настоятеля церкви Кармо, так и осталась жить в доме сеньоры Каллейрос на одной из фешенебельных улиц Луанды в квартале Бунго, называемом также Кипакас или Ипака. Она много помогала по хозяйству, а в свободное время занималась вышиванием, и сеньора любила Манану как родную дочь, хотя сердце ее и было переполнено материнскими чувствами, которые она питала к своему единственному сыну.

Сезон дождей близился к концу, и этот майский день одного из благословенных двадцатых годов выдался особенно жарким; солнце уже клонилось к горизонту, но воздух был еще насыщен влагой, от земли исходил горячий пар, и духота становилась все сильнее. Запахи моря и гниющей на берегу рыбы смешивались с пряным ароматом специй, хранящихся на складах неподалеку от порта, где взад и вперед сновали грузчики с мешками корицы и гвоздики. Мухи, лениво жужжа, неторопливо вились в воздухе. Слабый ветерок доносил запах пальмового масла, которым были наполнены бочки, в беспорядке наваленные возле складов. По нагретой лучами предзакатного солнца воде в заливе чуть заметно пробегала рябь. Около часовни матушки Забел мерно покачивался на волнах каик со спущенными парусами, а вокруг него стоял запах луковой похлебки. Лишь запряженная быками повозка, скрипя несмазанными колесами, тщетно пыталась нарушить тишину, оркестрованную приглушенными шумами. Даже кокосовые пальмы позади двухэтажного дома доны Марии Виктории не шелестели в тот день веерами своих пропыленных листьев. В комнатах тоже было душно; горячий воздух, навевая лень, словно смягчал все краски и звуки.

Манана гладила белье у себя в комнате, откуда не выветривался аромат лекарственных трав, а Лита единоборствовал с латинскими склонениями, когда дона Мария Виктория, находясь в церкви, вдруг вспомнила, что они остались дома одни, и на душе у нее сделалось неспокойно.

— Смилуйся надо мною, господи! Охрани их от дурных поступков, пресвятая дева!

Дона Мария Виктория была пожилая сухощавая дама, прямая как палка, с маленькой, похожей на птичью головой на тонкой шее. Черная мантилья на седеющих волосах, выпученные глазки, живые и острые, скошенный подбородок — все это только усиливало сходство с птицей; слова она цедила медленно, точно пила нектар с лепестков цветка. Охватившая ее тревога была столь велика, что она никак не могла собраться с мыслями и хоть на мгновение приблизиться к богу, и даже слова молитвы не приносили ей обычного утешения. Когда она давала волю своему воображению, ее бросало то в жар, то в холод, дрожь сменялась ознобом — хотя ткань ее платья и была довольно плотной. Дона Мария Виктория подняла глаза к алтарю и до тех пор смотрела на колеблющееся пламя больших восковых свечей, которые она сама зажгла, пока взор ее не затуманился и легкая дымка не скрыла от нее позолоченные лепные украшения на стенах и изображение мадонны в голубых и серебряных тонах. Долго сидела она так на скамье, освещенная солнечными лучами и мерцающим пламенем свечей. Старый, потрепанный молитвенник лежал у нее на коленях, а пальцы машинально перебирали гладкие бусины четок. Она горестно вздыхала, крестилась и, чуть шевеля губами, повторяла знакомые с детства слова молитвы. Поднимавшийся из кадила ладан, пробиваясь сквозь солнечные лучи, распространял по церкви удушливый запах. Растревоженное сердце доны Марии Виктории гулко билось. «Боже милосердный, спаси и помилуй нас, грешных».