Юрий Асланьян - Последний побег

— Часовой! — обернувшись к нему, взвизгнул один из контролеров.

— Стой! — крикнул Гараев, звонко передернув затвор автомата.

Осужденные резко сбросили скорость — и, оглядываясь на вышку, остановились.

— Козел! Сука! — чуть ли не хором заорали они, когда оперативники, расталкивая зэков плечами и локтями, повели проигравшего дальше, к воротам.

— А он мне говорит: «Спаси, землячок!» Какой я ему земляк? — возмущался, размахивая левой рукой, Хаким. — Мне и Джумахмедов земляк…

Скоро бор стал разрываться на полуострова, острова, а затем совсем сошел на нет. В воздухе запахло болотом. О зрительной связи давно забыли и только изредка аукались с ближними. Автомат, конечно, несли по очереди, держа его за спиной, а руками злобно отмахивались, закрывали лицо от мерзких в своей многочисленности оводов и комаров. Сразу же и пилотки пришлось расправить — спустили их на уши. А когда нога по колено проваливалась в вязкую болотную жижу, приходилось цепляться рукой за ветку или корягу, чтобы вытащить себя, и тотчас, гудя, черный шматок насекомых летел прямо в лицо, пронзая его до крови.

— Попадется — шею сверну, — проворчал Джаббаров.

— Кто?

— Молодой, который сбежал, кто!

— Он нашего призыва…

Хаким промолчал. Грязные, искусанные, залитые соленым потом от пилоток до сапог, они шли уже часа два, ориентируясь по солнцу и отдельным крикам товарищей, которые изредка долетали до них.

«А служба только-только начинается, — печально размышлял Гараев, — собачник дембельнется нынче, а Джумахмедов и Белоглазов всего лишь на полгода раньше призвались… Да, жалко, что я не попал в сержантскую школу — пусть я не здоровый, но упрямый…»

Командира отделения Белоглазова Григорий ненавидел: бог шельму метит — ресницы над пустыми глазами сержанта действительно были белыми. А корму он носил так, как будто с горшка на стул пересел — и не вставал до армии. Типичный образчик дорвавшегося.

Наконец-то впереди затемнели крупные кроны сосен. И когда вышли на твердую землю, Хаким сразу рухнул на мох. Словно споткнувшись, распластался рядом Григорий. Отстегнули фляжки. В глубине бора послышались голоса. И вскоре друзья обнаружили там лесопросеку, в дальнем конце которой желтела железнодорожная насыпь. Гараев присел на горячий рельс к Борису Зацепину.

— Тяжело? — спросил тот, перематывая иссиня-коричневую портянку. — Видишь, к потолку бросишь — прилипнет.

«И ты туда же…» — заметил про себя Григорий.

— Скулить меньше будет, — это сказал брат Бориса, Володя. Они близнецы, богатыри воронежские. Держатся в роте так, словно спинами друг к другу прижались — круговая оборона.

Гараев сощурился и промолчал. Промолчал и Борис. Им хорошо — они уже «старики», а «старикам» везде у нас почет.

— Взвод, становись! — дал команду лейтенант Добрынин.

Финишная, к сожалению, была не совсем прямой: пять километров взвод простучал сапогами по шпалам, как на дистанции. Впереди и немного сбоку бежал командир взвода. А Ширинкину дали пинка за то, что автомат упал первым, когда он споткнулся. Дал Джумахмедов.

По поселку шли с черными спинами. Как выяснилось позже, пока два взвода были в карауле, а третий отдыхал после него, штурмуя болота, офицеры с дежурным по роте и дневальными провели шмон в спальном помещении казармы. Были проверены все тумбочки, матрацы и подушки. Опытные кадровые пальчики нашли то, что искали: письма, записные книжки и медные, очень похожие на золотые, кольца.

Построив перед ужином роту, командир сделал ей краткое, но увесистое внушение.

— Товарищи солдаты! Государство два года содержит вас, обучает вас для того, чтобы вы имели возможность выполнить свой святой долг перед Родиной, перед народом. Вам поручена очень ответственная и нелегкая задача, недаром у нас в стране только два рода войск несут каждодневную службу с боевыми патронами в магазинах — это пограничные и внутренние войска. Охрана особо опасных преступников доверена вам, товарищи солдаты! Там, за забором, содержатся люди, руки которых обагрены человеческой кровью, кровью наших сограждан. Вы хорошо слышите меня? А сколько своих они зарубили, повесили, сожгли! «Преступный мир сам себя уничтожит» — так, кажется, сказал Ленин. И пусть это будет так! У нас своя задача. Сегодня была проведена очередная проверка в казарме — и снова найдены запрещенные предметы, изготовленные зэками. Все это означает, что с вашей помощью на зону идут плитки и пачки чая, снова нарушается режим… Похоже, крутых мер не избежать. Вы поняли меня, товарищи солдаты?

О том, что были изъяты письма, старший лейтенант не упомянул.

Завершался третий месяц службы Григория Гараева во внутренних войсках. Три месяца назад — это не два. Тогда он еще надеялся — если не на себя, то на удачу. Но месяц в учебном пункте, который назывался карантином, развеял все иллюзии, накопленные за восемнадцать лет.

Каждый день в шесть часов утра горнист, закинув белобрысую голову, поднимал молодых солдат пронзительным звуком золотой трубы. И спавшие на верхних ярусах, дрожа от спешки, прыгали на головы нижним, а командиры отделений, сами к тому времени прослужившие всего по полгода в сержантских школах, гонористо расхаживали по проходам, покрикивая на молодых солдат. Видимо, сержанты чувствовали свое моральное право на власть, шкурой помня про ад сержантских школ и напоминая о своих заслугах другим, дабы те имели честь испытывать легкий трепет перед ними. Правда, некоторые из сержантов иногда обнаруживали в себе нежные атавизмы школьной совестливости — но сразу терялись, не зная, что с ними здесь делать.

А рядовой Гараев молчал. Сообразительность подсказывала ему, что выступать бесполезно. И он молчал — спокойно, стараясь не выдать своей болезненной подавленности. Он молчал, когда Джумахмедов, который и в карантине был командиром их отделения, пытал Хакима накачкой пресса. Когда у одного молодого солдата на бегу хлынула из носа кровь — и он, схватившись за березовый ствол, размазывал ее по белой коре, прапорщик кричал «Щенок!», а взвод топтался на месте. И когда их взвод в карантине первый раз назначили в наряд на кухню.

Их привели строем и поставили перед дверьми кухни, примыкавшей к открытой летней столовой. Сержанты сразу разошлись, предоставив взвод в распоряжение старослужащего повара. Это был невысокого роста таджик, с широкими плечами и противным лицом — губы толстые, нос разворочен, а черные глаза то и дело зло щурятся. Любой парень из молодых был хоть на палец, но выше его. Но наглостью ему уступали все.

Повар враскачку приблизился к строю и медленно пошел вдоль него. А потом начал выбирать: останавливаясь, тихонько дотягивался жилистой лапой до голого затылка молодого солдата, делал левой ногой шаг в сторону — и одновременно срывал несчастного с места так, что тот летел по наклонной, пока не грохался головой в дощатые двери кухни. Осклабившись, повар произносил загадочное слово: