Нина Халикова - Желания требуют жертв

— Так что же произошло Евгения?

— Выходит, что Милена выпила кофе, который предназначался Петровской. Вот что произошло. Мне кажется, с того дня прошла целая вечность. Милена умерла, а Петровская осталась невредимой. И мне пришлось начать всё сначала.

Она замолчала. Неожиданный приступ меланхолии овладел девушкой, она опустила глаза, пряча их от старика. Она не чувствовала ожидаемого удовлетворения, а чувствовала отчаяние, перемешанное со стыдом. Женьке сейчас почему-то припомнились умиротворённые родные луга, политые летним дождём, нежные до печали, до слёз, до разрыва сердца, и она заплакала уже не от вины или стыда, а от этих самых счастливых воспоминаний…

— Вы можете продолжать? — спустя какое-то время спросил старик.

— В буфете я обедала с Лерой, Платоном и Романовским. Ребята быстро поели и ушли, мы остались с Лерой. Пришла Петровская и уселась за соседний стол с чашкой кофе и стаканом воды. Незаметно, когда она отлучалась то ли за салфетками, то ли ещё за чем- то, я всыпала часть порошка ей в кофе и убежала из буфета, чтобы не видеть продолжения. Но, как выяснилось потом, она сделала только один глоток, кофе показался ей странным, и больше она к нему не притронулась, а вскоре она упала и потеряла сознание.

— Видите ли, Евгения, всё не совсем так. После попытки отравления Петровской, я отдал на экспертизу жидкость, содержащуюся в чашке. В этой жидкости действительно содержался ядохимикат быстрого действия дифенацин в довольно высокой концентрации. Асю Николаевну спасло лишь чудо и быстрое промывание желудка. Здесь всё сходится, Евгения. А вот как быть с Соловьёвой, с Миленой? Ведь там совсем другая картина.

— Какая картина? Не понимаю, вы о чём?

— Возможно, вы не интересовались медицинским заключением Милены? Её смерть тоже наступила в результате отравления, но отравления чем?

— Чем? — лицо Жени почти окаменело.

— Её смерть наступила в результате отравления гликозидами. А это совершенно другой препарат, с другими характеристиками и отсроченным накопительным механизмом воздействия. Понимаете, о чём я говорю, Евгения?

— Нет, не понимаю, — Евгения рухнула на стул. Она была бледная до синевы, до зелени, до обморока. Под глазами быстро надулись некрасивые мешки, как у человека страдающего больными почками. На несколько минут воцарилась нервная тишина.

— К смерти Милены Соловьёвой ваше угощение не имеет никого отношения. Вот, собственно, я о чём, — наконец-то вынес свой вердикт старый Кантор, опасаясь, как бы девушка не лишилась чувств, — Она не пила из той вашей чашки в день генеральной репетиции. Из неё, судя по всему, вообще никто не пил.

— Вы хотите сказать, что это не я её убила?

— Именно это, Евгения. Её смерть наступила не от вашей руки.

— Надо же! Вы в этом уверены? — внезапное решение о помиловании этого странного старика, освобождение от столь тяжкого бремени, каковым является чужая смерть, стало для неё настоящим потрясением. Она не верила своим ушам. Жене захотелось вскочить, подбежать и прижаться своей щекой к его пожелтевшей морщинистой щеке, которая совсем недавно вызывала почти физическое отвращение, а сейчас представлялась достойнейшей на свете. В нём было что-то такое, что располагало к нему. Слёзы вновь подступили к горлу, но теперь это были слёзы облегчения. Её бедная измученная голова почти кружилась от радости, а потускневшие глаза сделались переливчатыми. Евгения смотрела на старика, отыскивая в нём желание разделить с ней эту радость, но его лицо оставалось слишком непроницаемым. — Значит, версия о самоубийстве Милены — это правда? — спросила она.

— Нет, не думаю, — веско сказал старик, — в то время, как вы охотились за Асей Петровской, некто охотился за бедной малюткой Миленой Соловьёвой.

— Что? — Жене показалось, что его слова прозвучали как-то ненатурально, как учебное предупреждение о вымышленной опасности. — Кто-то в нашем театре охотился за Милкой? Но ведь это же абсурд!

— Почему же абсурд, Евгения?

— Да потому, что они на такое не способны. Они вообще не способны ни на что — ни на дурное, ни на хорошее. Чтобы убить нужно уметь ненавидеть, причём по-настоящему, до привкуса железа во рту, либо настолько же сильно любить, а у них кишка тонка.

— Евгения, боюсь, вы слишком молоды для подобных мизантропических высказываний. Со временем это пройдёт. Главное, не выработать к этому привычку.

«Или усилится», — подумала Женя. По-настоящему ей хотелось быть с ним откровенной с этим милейшим стариком, хмурящим брови, и поведать ему о том, что в их мире все мужчины сплошь нарциссы, и они заняты исключительно собой, и это занятие для них куда интереснее, чем женщины, ну а женщины, что остаётся женщинам, преуспевшим в диетах? Фригид… или лучше сказать охлаждённость? Они способны лишь на самые мелкие пакости. Однако она взяла себя в руки, решив, что ей, жестокой убийце и отравительнице, не пристало рассуждать о морали или отсутствии таковой, а следовало бы, прикусив язык, помолчать.

Старый Кантор не испытывал никакого внутреннего протеста к этой юной, слишком юной отравительнице с мятущейся душой, так неловко взявшей на себя роль Фемиды, первобытной Фемиды, пользующейся ритуалами, возникшими на заре цивилизации. Сейчас его интересовал только один вопрос, из-за которого он почти впадал в уныние: кто и зачем прикармливал Милену Соловьёву снадобьем? Ведь кто-то её прикармливал снадобьем, чёрт его побери! Может быть, всё-таки Лебешинский? Или… Кто же?

— Евгения, видите ли, мстительность, коей вы решили заняться — это тяжёлая душевная болезнь, как правило, не доводящая людей до добра. Это болезнь, которая постепенно, не сразу, завладевает вашей душой и вашими поступками, лишает вас покоя, и вы уже не в состоянии от неё освободиться. То, что вы решили со мной поделиться, безусловно, похвально, но, прошу вас, сделайте для себя выводы на будущее, — старый Кантор пытливо посмотрел на девушку, лицо которой почти ничего не выражало, если не считать обидчиво поджатых губ, и он в очередной раз подумал, что образ мысли женщины так и остался недоступен его пониманию, даже несмотря на его более чем почтенный возраст.

Девушка быстро попрощалась со стариком и с лёгкой душой вышла на свободу, оставив без внимания все его последующие утомительные философские рассуждения о высокой морали, высказанные им с покровительственной снисходительностью.

Пётр Александрович поливал из старой железной лейки жирные бегонии, густо разросшиеся на подоконнике его библиотеки. Солнце в зеленеющем небе сегодня было как-то особенно неумолимо, надменно, словно готовилось вынести кому-то окончательный приговор. Старик стоял лицом к его строгим, насыщенно-алым лучам, сквозящим в старомодные деревянные ставни со щелями. Он то щурил глаза, то закрывал их, как человек разгадывающий сложный ребус.