Нина Халикова - Желания требуют жертв

— Итак, что же мы имеем? — он потихоньку разговаривал не то с цветами, не то сам с собой. — А имеем мы буквально следующее: главным претендентом в номинации «отравитель года» у нас, бесспорно, числится Вадим Петрович Лебешинский. Приносить подробные объяснения по этому поводу не имеет смысла, и так всё понятно. Достаточно произнести всего лишь одно сладкое, возбуждающее, манящее, волшебное, магическое слово «наследство». Это есть наиболее яркая трактовка мотива Вадима Петровича. Что-то мне подсказывает, видимо мой возраст, что бриллиантовая старушка вполне могла изменить собственные распоряжения в пользу малютки Милены. Здесь красавица Софья Павловна Романовская не так уж неправа. То, что Вадим Петрович рассказывает о более чем современных нравах этой самой бриллиантовой старушки, звучит вполне правдоподобно, но как-то не слишком убедительно. Ибо все любители свободы от морали и нравственности в молодости, перенасытившись ею до тошноты, особенно к старости, поголовно начинают страдать сильнейшим расстройством памяти, позволяя себе позабыть о некоторых собственных вольностях, беспорядочных страстях и прочих всевозможных излишествах своей бурной жизни, и становятся ярыми приверженцами пуританства. Ничего удивительного. Это почти правило. Уж я-то знаю. Далее мы переходим к нашему следующему участнику, а именно…

В какой-то момент, после нескольких минут размышлений, голова его склонилась над раскрытым томиком Хайдеггера и быстрый взгляд выхватил одну случайную фразу из текста: «Ищущий утешения преуменьшает и ложно трактует свою жертву…»

Глаза Петра Александровича округлились до неузнаваемости, и в них отразился страх, даже нет, не страх, а ужас, неподдельный ужас, точно он увидел кошмар наяву. Собственные рёбра превратились в железные острые скобы и, вместо того чтобы защищать лёгкие, принялись их крепко сдавливать. Каждый вздох стал даваться с трудом. Пётр Александрович принялся дышать аккуратно, часто и мелко, чтобы не задеть лёгкое о режущий край давящих на него тисков.

— Нет, нет, этого просто не может быть. Это совершенно чудовищная мысль, — изумлённо и испуганно шептал старик. Серебряная цепь выскользнула из петлицы фланелевой домашней жилетки и шумно упала на паркет, прервав тем самым его рассуждения. Старик медленно наклонился и поднял цепь потяжелевшими руками, совсем некстати вспомнив о давнишней подагре.

— Видимость, видимость. Все что-то демонстрируют. А что же Платон? Платон. Стоп, секундочку. Помнится, Ницше назвал Платона художником, и справедливо назвал. Он сказал, что Платон предпочёл «видимость» «бытию». А это значит, что он предпочёл ложь — правде, фиктивное — наличному. Да, Платон был убеждён в ценности «видимого». Что это я вдруг вспомнил? К чему я это всё? — задумался растерявшийся старик.

— Мальчик мой, Платон, иди сюда, — позвал внука Пётр Кантор.

— Ты сегодня брутально выглядишь, дед. Как-то даже помолодел, — вошедший Платон неестественно наигранно пытался быть оживлённым.

— Во французском языке, юноша, brutal означает «зверский, невоздержанный». В буквальном смысле — это синоним жестокости, — наставительно разглагольствовал дед, почему-то перестав любоваться своими пышными бегониями, показавшиеся ему пустым занятием. — Полагаю, если задаться целью и попытаться пролить этимологический свет, то без Брута, участвовавшего в убийстве Юлия Цезаря, здесь дело не обошлось. По правде сказать, юноша, не люблю иностранные словечки, без особой нужды пригретые на теле «великого и могучего», — старик оторвался от поливки цветов, подошёл и отцовским жестом взял Платона за плечо. — Ещё можно было бы понять, если бы русский язык страдал бедностью, был недостаточно развит. Так нет. Иные народы, с более ограниченным лексическим фондом, и то стараются уберечь национальный язык от прочего разного иностранного засорения, а иные, вот посмотрите-ка, не брезгуют ничем, всё впитывают в себя, как сухая земля влагу. Ты мне сейчас напомнил крепостных крестьян, которые неправильно понимая смысл некоторых латинских или французских слов, наделяли их каким-то собственным смыслом. Оттого-то и растут сорняки в виде…ну… впрочем. О чём это я?

— Ну вот, дед, я хотел тебе сделать комплимент, а ты мне целую лекцию…

Платону показалось, что дед с ним сегодня преувеличено любезен, что говорило о бушевавшем в нём внутреннем волнении, требующем серьёзного умственного напряжения. Это Платон усвоил ещё с детства. И все эти задушевные разговоры, нарочитое занудство о лексике и прочей языковой дребедени — это всего лишь банальная возможность потянуть время, прежде чем перейти непосредственно к запланированному разговору, которого видимо сегодня не избежать.

— Расскажи, что ты думаешь о Милене Соловьёвой. Не чувствуешь, а именно думаешь. Улавливаешь разницу? Истина, что ни говори, ближе не к сердцу, а к разуму.

«Да, — подумал Платон, — началось». При мысли о том, что сейчас опять придётся говорить о Милене, он тяжело закрыл глаза, по телу пошёл колючий озноб, больно разрывающий всё внутри.

— О господи, ну сколько же можно об этом, — проговорил он жалобно. Платон сделался бледен и жёлт, отчего стал ещё моложе и красивее, как отметил про себя Пётр Кантор.

— Ты уверен, что всё освещаешь верно? Я никак не отделаюсь от мысли, что все твои рассуждения, все твои рассказы о Милене — это разговоры с двойным дном. К чему бы это? — слегка колеблющимся, неуверенным голосом спросил старик.

— Вероятно, к дождю, — довольно грубо ответил Платон, при этом делая вид, что самым внимательнейшим образом разглядывает мраморный бюст своего длиннобородого тёзки, остриженного «под горшок», стоящий на высоком пьедестале здесь же, рядом со столом деда.

Пётр Александрович, в своих домашних туфлях, сел в кресло спиной к бегониям, устало положил локти на стол, на старый письменный стол, вечно перегруженный беспорядочно нагромождёнными стопками книг, и пристально поглядел на внука. Платону было неловко, он вдруг почувствовал себя здесь совершенно чужим, чужим в комнате, где он провёл много дней своего детства, чужим среди всех этих старых вещей, давно изученных до мельчайших подробностей и бьющих по памяти своей сентиментальностью, но ставших мгновенно незнакомыми, и даже привычные сызмальства бегонии на подоконнике показались ему враждебно настроенными. Он больше не мог всего этого выносить.

Старого Кантора покоробил такой ответ внука, которому он всегда был предан всей душой, которого любил как родного сына.

— Да, дерзости тебе, мальчик, не занимать, ничего не скажешь.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты полюбил тщеславную женщину, с… — старик запнулся чтобы подобрать нужное слово, — с экстравагантными выходками. Тебе, вероятно, было больно, слишком больно, ты не мог больше страдать, терпеть все эти адовы муки и представлять её в объятиях другого мужчины или других мужчин.