Нина Халикова - Желания требуют жертв

— К чему все эти разговоры? Дед, ты что, пообщавшись с Романовской или Лебешинским, превратился в поборника строгой нравственности?

Услыхав фамилию Лебешинский, старик болезненно закивал трясущейся головой, обречённо побледнел, но продолжил.

— Платон, это ведь ты тогда остановил меня в коридоре и зашептал на ухо о том, что театр разорён, а Лебешинский — полнейший банкрот?

— Не понимаю, о чём ты?

— Видишь ли, в театре я много разговаривал с людьми и вслушивался в их речь, тональность, в какие-то неуловимые особенности голоса, но голос, изменённый до шёпота, трудно узнать. Ты, мой мальчик, изменил голос до неузнаваемости, но твоё детское «ш», которое мне ласкало слух с тех пор, как ты научился говорить, изменить невозможно, особенно в шёпоте, в шёпоте оно ещё ярче. Я слишком старый и, вероятно, выживший из ума, оттого-то и не сразу понял, что это ты. Но эта шипящая, произнесённая таким особым образом, долго и навязчиво сверлила моё бессознательное, пока не вышла наружу, в сознание. Если бы тогда, в коридоре, ты назвал Лебешинского по имени, я бы ничего не заподозрил.

Платон понял, что дед всё знает и в его случае отпираться бессмысленно, и, наверное, то, что он знает, очень даже кстати. Поэтому он и не собирался отпираться, сейчас он был как в тумане и не вполне осознавал всё происходящее, но хотел положить этому конец.

— Ты меня осуждаешь, дед? — как-то неестественно спокойно спросил Платон.

— Господь с тобой, мой мальчик, как ты можешь так говорить? Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Видишь ли, меня моя судьба помиловала, и я не отведал горечи неразделённой любви. Позволь мне тебя обнять на прощание, ведь когда ты вновь возвратишься в этот дом, меня, скорее всего, здесь уже не будет.

— Я вряд ли сюда вернусь.

Старик с какой-то туманно-неопределенной мыслью открыл нижний ящик своего письменного стола бескровными руками, где обычно лежал его пистолет, уложенный между старым немецким справочником компании почтовых услуг и ещё какими-то текущими бумагами, словно именно так и полагалось хранить огнестрельное оружие, и обмер. Ящик был пуст, вернее сказать, весь бумажный хлам пребывал на прежнем месте, а пистолета не было. Глаза старого Кантора налились кровью, как обычно бывает с людьми перед инфарктом. Он с ужасающей отчётливостью представил, что сейчас может произойти, и обмер от страха. Ну конечно, конечно, он не должен был настолько легкомысленно пренебрегать предписаниями и совсем по-мальчишески позволять себе не убирать пистолет туда, где ему и полагалось находиться, то есть в сейф с кодовым замком.

— Да, дед, это я убил её, отравил её, лишил жизни, — с горькой резкостью говорил Платон, — когда окончательно понял, что надеяться мне не на что, никакого совместного счастья не будет. И я не жалею об этом.

— Как же ты это сделал?

— Однажды, я ушел с репетиции и случайно забрел в женскую гримёрку.

— Случайно?

— Нет, дед, разумеется, не случайно, — буквально прохрипел Платон, — не случайно, мне хотелось потрогать её вещи, посмотреть на них, понюхать. Я не знаю, как это всё объяснить, и возможно ли это объяснить. На её туалетном столике я обнаружил пузырёк с какими- то женскими витаминами в капсулах. Потом она мне рассказала, что принимает их регулярно… Словом, после того как она меня окончательно отшвырнула, я регулярно тайком прокрадывался в гримёрку, и подменял капсулы с витаминами на другие, какие — ты знаешь. Это продолжалось довольно долго, до самой генеральной. Я хотел быть единственным, а в наше время претендовать на верность женщины, да ещё такой — непозволительная глупость. Зато теперь я неразрывно с ней связан, переплетён с её судьбой, меня нельзя забыть или вычеркнуть, теперь я наконец-то имею к ней самое прямое отношение. Да, я её отравил, и я же над ней рыдал горючими слезами. И это, представь себе, оказалось гораздо легче, чем справляться с этими самыми слезами, с их постоянным натиском по ночам, особенно, зная, что она в этот момент с другим. Дед, ты только представь себе: здоровый плачущий мужчина, одиноко прячущийся под простынёй от самого себя. Мужские слёзы — невыносимая, жгучая смесь, это совсем не то, что у женщин — простая вода в кране.

— Безумец! Что ты такое говоришь? Ты лишил человека жизни, без всяких на то оснований. Помолчи и послушай меня! Сейчас я скажу банальную мысль, так что потерпи. Ведь мир, мир беспрестанно движется, и люди меняются к нам, и мы сами тоже меняемся. Одну вечную любовь сменяет другая, такая же вечная. Раны рубцуются, если их не вспарывать, а если даже и вспарывать, то они всё равно рубцуются.

— Только однажды, — не слушал его Платон, — только однажды Милена побывала в моих объятиях. И если прежде я терзался лишь фантазиями, то после той ночи любви меня буквально разрывали воспоминания, а это уже была настоящая казнь. И я до сих пор отказываюсь понимать, что же терзало меня больше — изнурительная ревность или жажда обладания этой женщиной, несмотря ни на что. Мне незачем здесь оставаться, жизнь без неё бессмысленна и глупа. Сначала её равнодушные отказы пронизывали меня ледяным холодом, таким, что похлеще жестоких ноябрьских ветров, а потом она же сама породила ад в моей груди, в моём мозгу, и этот ад постепенно спалил всё, все мои внутренности. Во мне больше не осталось ничего человеческого. Всё сгорело в преисподней. И мне её не жалко.

Платон говорил медленно, с выражением лица, позволяющим предположить, что он для себя всё решил окончательно.

— А как же чувства? Они тоже сожжены? — старый Кантор понимал, что происходит, и пытался хоть за что-то зацепиться и удержать его.

— Нет, дед, не сожжены, я всё равно люблю её. Просто я стал жертвой собственной слабости или, совершив преступление, принёс Милену в жертву собственной слабости. Не знаю. А за преступлением, как принято считать, рано или поздно следует наказание. Но я слишком жалок и ничтожен, чтобы понести наказание, уверен, я его попросту не выдержу.

— Не понимаю, о чём ты? Ты полагаешь, тебе удастся скрыть всё это и сухим выйти из воды? Мне очень жаль…

— Нет, дед, это ты не понимаешь, — в сердцах закричал Платон как человек с расшатанными нервами. Это было слишком заметно. — Я не напрашиваюсь на сострадание, но остаться жить без неё — это и есть самая страшная для меня кара, и вот её-то мне с моим малодушием, пожалуй, не вынести. Я слишком слаб для этого. А умереть — это как раз и есть выйти сухим из воды. Понимаешь? Жизнь бывает страшнее смерти, и смерти я не боюсь. Не боюсь, как ребёнок, вырастая, перестаёт бояться темноты и пустоты. И мне осточертело одиночество, сейчас меня соблазняет пропасть.

— Но, мальчик мой, разве можно избавиться от одиночества, застрелившись или выбросившись в окно? Одиночество — оно в душе. Послушай меня, не принимай поспешных решений. У тебя будет много времени для размышлений, ты освободишься совсем молодым мужчиной, и жизнь обретёт новую перспективу. Поверь, просто поверь и всё. Если можешь, отложи смерть на какое-то время.