Богуслав Когут - Калина

Ввели первого свидетеля, того, в тирольской шляпе, но здесь он выглядел совсем иначе, вырядился, словно орден получать пришел, галстук бабочкой, в нагрудном кармане белый платочек, манжеты белоснежные, профессия — журналист, судимостей нет, что, впрочем, видно сразу, обещает говорить только правду.

И говорит, что только собственная выдержка спасла его от смерти, подсудимый целился в него из боевой винтовки, но он крикнул, позвал товарищей и подсудимый испугался, передумал его убивать. Есть ли вопросы к свидетелю? Да, у Феликса есть вопрос:

— Почему свидетель застрелил мою собаку и ничего не говорит об этом?

— Вопрос снимается.

— То есть как снимается?..

— Подсудимый, я призываю вас к порядку.

— Гражданин судья, но я хочу что-то сказать.

— Говорите.

— Я не целился в него, в свидетеля то есть, это он в меня целился, а я отступал.

— Но с ружьем, наведенным на него? Не так ли?

Феликс Туланец посмотрел на стол, где лежали вещественные доказательства — пружинный нож и гильзы, наморщил лоб и, казалось, потерял дар речи.

— Ну, отвечайте.

— У меня не было никакого ружья. Неужели этот нож — по-вашему, оружие?

Теперь дар речи потерял судья, он взглянул вопросительно на прокурора, на заседателей, наконец, на защитника, но тот выглядел, словно чем-то подавился; в зале зашептались, все смотрели на Феликса с большим любопытством, и это придало ему храбрости.

— Как так, подсудимый? Значит, у вас не было винтовки типа «маузер» с обрезанным прикладом?

— Не было. — Он вызывающе глянул на свидетеля, который так хвастал своей выдержкой, а теперь был совершенно ошарашен, беспомощно пожимал плечами, словно давая всем понять, что ничего не понимает; вот дурак.

— У меня не было ружья, эти господа все выдумали, ведь если б у меня было ружье, я бы его не проглотил, оно бы лежало здесь на столе.

— Сейчас, сейчас. Во время следствия вы говорили другое.

— Говорил.

— Значит, вы говорили неправду?

— Неправду.

— Почему?

— Меня заставили.

— Кто?

— Следователь.

— Каким образом?

— Ну, он все твердил, что, если я не признаюсь, будет еще хуже. И адвокат то же самое повторял.

— И вы не подстрелили кабана?

— Нет.

— А кто подстрелил?

— Не знаю. Может быть, эти господа. У них не было разрешения на отстрел кабанов, сезон на кабанов еще не начинался, но они стреляли, а потом увидели свидетеля и придумали всю эту хреновину.

— Подсудимый, я вторично призываю вас к порядку.

— Я ничего особенного не сказал.

— Значит, то, что вы говорили раньше, было неправдой? Тогда вы, быть может, теперь расскажете, как было на самом деле?

— Ну, я пошел в лес.

— Зачем?

— Просто так. Люблю ходить в лес. Это никому не запрещается.

— Любите. Ну ладно. Дальше?

— Когда он, свидетель то есть, стал целиться в меня, а я уже раньше слышал выстрел и испугался, значит, когда свидетель стал целиться, я в кусты и — к Желтому пруду.

— Вы убежали. Почему?

— Потому что боялся. Всякий убежит, когда в него будут целиться из ружья.

— Бежали до самого острова, чуть не утонули. И вся эта паника оттого, что вы ни в чем не повинны и ваша совесть совершенно чиста?

— Да.

Кто-то в зале засмеялся, прокурор тоже с трудом сдержал улыбку, и Феликс поспешно добавил:

— Ну, я думал, что они, может быть, нашли мои силки, у меня их было в лесу несколько штук, этого я не отрицаю.

— Значит, вы занимались браконьерством не только с оружием в руках?

— Не только. То есть с оружием вовсе нет, а только силками.

— Ну а дальше что?

— Я хотел убежать на остров, но запутался в этой гадости и повернул назад. А эти типы меня арестовали и застрелили мою собаку, сначала застрелили Рыжего, а потом арестовали меня.

— И все для того, чтобы свалить на вас вину за незаконную охоту на кабана?

— Да, я так думаю.

— А вам не кажется, что, если б эти люди хотели избавиться от нежелательного свидетеля, они бы не стали за ним гнаться раз он сам убежал?

Феликс растерялся, крякнул, наморщил лоб.

— Чужая душа — потемки.

— Верно.

— Впрочем, возможно, они боялись, что я их узнал и донесу властям или приведу лесника, прежде чем они успеют убрать кабана.

Потом его попросили рассказать о гибели отца. Он сказал то же самое, что во время следствия: ничего не знал, спал дома, отец ушел куда-то, тоже был любитель гулять по лесу, а потом лесник Гловацкий прибежал с известием, что отец мертв, и это было большое горе.

— Значит, кабан, который кинулся на отца, был ранен ножом? — спросил председатель. — Что вы можете сказать по этому поводу?

— В газете писали, что отца растерзали волки.

— Но эксперты опровергли эту версию.

— Может, это была самка с кабанятами, они иногда кидаются на человека безо всякого повода.

— Вы хорошо знаете повадки зверей.

— Знаю. Это не преступление.

Во время перерыва защитник, багровый от ярости, бросился к Феликсу, словно хотел его задушить.

— Что вы наделали? Вы с ума сошли, что ли?

— Нет, не сошел. Я говорю, как было. Нету никаких доказательств.

Защитник постучал пальцем по лбу. Он явно был в отчаянии, это несколько смутило Феликса, но все же не побудило свернуть с избранного пути. После перерыва допрашивали свидетелей защиты, лесника Гловацкого и его дочь Монику, известную по всей округе своим редкостным для женщины пристрастием к водке. Оба они показали, что никогда не видели у Феликса Туланца оружия, никакого обреза, старик Гловацкий натыкался не раз в лесу на силки, но не может утверждать, что их ставил именно подсудимый. Потом взял слово защитник.

— Граждане судьи! Неожиданный поворот в позиции подсудимого очень осложняет защиту, но вместе с тем в известном смысле облегчает ее. Сегодняшняя отчаянная рокировка моего подопечного — свидетельство его наивности и низкого уровня развития. Этот человек так прост и примитивен, что это трогает и, я бы даже сказал, импонирует. Что за человек здесь, перед нами? Он не окончил никакой, даже начальной школы, но разве это его вина? Сотни, тысячи его сверстников не имели возможности учиться и остались невежественными и несознательными, а эта несознательность означает ограниченную способность оценивать собственные поступки. Прошу обратить внимание на то, что преступление, совершенное моим подзащитным, носит несколько своеобразный характер. Ведь еще не так давно браконьерство представляло собой хищение не общенародного, а господского имущества и было актом самозащиты эксплуатируемых, угнетаемых помещиком крестьян, актом мужества и какого-то стихийного, инстинктивного правосудия. Браконьер в глазах народа не был ни вором, ни грабителем, вообще не был преступником, его считали чуть ли не преемником Яносика и Ондрашека [4] Легендарные главари разбойников, действовавшие на территории Польши в XVIII веке. , не желавших мириться с тем, что единицам принадлежит все — пахотные земли и леса, урожаи полей и лесные звери, а у трудового народа нет ничего, кроме сознания своей горькой доли. К тому же браконьерство было не только самозащитой, но и единственным доступным бедному крестьянину романтическим приключением. Такое отношение к браконьерству свойственно и поныне очень многим, и нужно обладать высокой гражданской и юридической сознательностью, чтобы суметь противостоять этому в повседневной жизни. Можем ли мы требовать такой сознательности от человека темного и отсталого, не освободившегося от тяжелого наследия эпохи социальной несправедливости? Подсудимый любит природу, любит лес и охоту, он был для охотников отличным помощником, чего не могут отрицать даже свидетели обвинения. Туланец помогал охотиться другим счастливчикам и сам мечтал об охоте. Эти мечты он пытался осуществить честным, законным путем, хлопотал о приеме в охотничье общество и о разрешении на приобретение ружья. Хлопотал безуспешно, разрешения не получил, не сумел сдать необходимых экзаменов, никто ему не помог, многие предпочитали видеть его по-прежнему незаменимым помощником на охоте, загонщиком и лакеем, а не полноправным участником охотничьих пирушек, соперником, быть может. Но страсть к охоте была слишком сильной, чтобы от нее отказаться. Не удалось прямым путем — оставался путь извилистый и опасный, путь конфликта с законом, я повторяю, с буквой закона, а не с господствовавшими в окружении подсудимого, в его среде нравственными убеждениями. Генезис преступления Феликса Туланца очень поучителен, он открывает нам глаза на сложное взаимоотношение между писаными законами и взглядами людей, и за имеющиеся тут противоречия не должны отвечать отдельные личности. Я пытаюсь проникнуть в мир мыслей и чувств этого молодого еще человека и вижу там отчаяние существа, окруженного барьерами и препятствиями, преодолеть которые — свыше его сил, и на это, граждане судьи, я хочу обратить ваше особое внимание. Я полон надежды, надежды, надежды…