Богуслав Когут - Калина

Сюда приходят ко мне с поздравлениями. И те — таких совсем мало, — кто радуется моему успеху, по крайней мере не меньше, чем я сам способен радоваться; и те, кто, пожимая мне руку, думает: эх, дрянь ты эдакая, поймал удачу, как слепой кобель суку; я смотрю на рожи этих последних, рожи без аномалий, которые прямо просятся, чтобы их ими наградить, и я каждому ставлю в своем паноптикуме отдельный маленький памятник, или вернее бюст, головку, отнюдь не символическую, вполне адекватную образу их мыслей и чувств, их ненависти, ужасной тем, что она, в сущности, почти бескорыстна. Не знаю, что им нужно в самом деле, я никому из них не сделал ничего плохого, и, напротив, каждый из них подложил или пытался подложить мне свинью, я знаю об этом, и многие из них тоже знают, что я знаю, и все же приходят, а у меня не хватает мужества, или вернее энергии, чтобы высказать им это прямо в лицо и выгнать к черту; я принимаю от них поздравления, после которых незамедлительно следуют упоминания о плебисците среди посетителей выставки, и я знаю, что каждый из них приобретет по нескольку десятков входных билетов, чтобы при голосовании все билеты опустить против моего проекта, я им и этого не высказываю, потому что они делают это совершенно бескорыстно, как истые любители, не преследуя никакой личной цели; их собственные гравюры, рисунки, картины, их собственное видение мира, лишенное черт мономании, эти их творения, которые они зачастую так же ненавидят, как я свои, но возвращаются к ним, как пьяница к жене, эти их ублюдки не станут от этого красивее, не выпорхнут из мастерских в Европу, в большой мир, и сами они не получат никакого особенного удовлетворения, если даже угробят мой проект, потому что вместо него пойдет другой, но только один, а не все, этот «сладкий пирог» нельзя разделить, в этой неделимости его огромное преимущество, равно как и в случайности, от которой зависит его судьба. Есть ли у меня вообще талант, есть ли что сказать людям — этот вопрос возникает и у них, внезапно, ночью в постели или в солнечный день на этюдах, они ищут ответа, подсчитывают все «за» и «против», сбиваются со счета, но одно знают точно: у Икса тоже нету. Чего нету? Таланта, воображения, идей. Может быть, именно ради того, чтобы убедиться в этом «тоже», они культивируют этот азарт, эту рулетку ненависти, разве это не порок?

На дворе поздние сумерки, акация сидит по ту сторону окна, словно черная пианистка в вуали за роялем, ее пальцы бегают по клавиатуре стекла, профиль пианистки резковат, ее фигура уходит в ночь или, вернее, неподвижно врастает в нее; бухгалтер говорит, что это проклятое дерево скребется в окно и он не может этого вынести, а Леон говорит: «Ничего, я завтра ухожу домой». И встает, упираясь худыми ногами в настланный на полу линолеум, качается, как кегля, штаны съезжают, оголяя зад, голое тело сверкает в темноте, и мне хочется зажечь свет — не для того, чтобы увидеть его мертвецкую наготу, это мне совершенно неинтересно, наоборот, чтобы выразить протест против безотрадности этого зрелища. Протест я, конечно же, не выражаю, лежу и шевелю пальцами правой руки — в чем заключается этот мой парез, если пальцы движутся нормально, я мог бы спустить курок и не промазать, но чесаться мне приходится левой рукой, потому что правая еще в гипсе, а не чесаться нельзя, у меня какая-то чертова сыпь, наверное, от антибиотиков. В туалете, дверь от которого вечно открыта, потому что сломан замок, без конца льется вода. Пытаюсь вспомнить аромат леса, но не могу, зато меня преследует запах бензина; луна уже заглядывает в окно, мокрая, простуженная, при такой луне олени рычат тихо, а буковые деревья кажутся коричневыми. Возможно, эта луна смотрит теперь в камеру Матеуша, и он тоже думает о том, что олени не рычат, а буковые деревья коричневые; что он делает теперь, Матеуш, если не смотрит на луну, если его окно выходит на другую сторону; возможно, он получает газеты, говорят, теперь в тюрьмах можно выписывать прессу, не помню, где я слышал об этом; возможно, он прочел об итогах конкурса, если прочел, если знает, то он именно тот человек, который обрадовался этой новости больше всех, его отношение к моей профессии немного наивно и чересчур восторженно, но он верит в мой талант и гордится им, как я замечал не раз, — все это мне как-то очень нужно. Матеуш, дружище, держись, ты парень твердый!

Когда его ввели в зал суда, он, прежде чем сесть на скамью подсудимых, поискал глазами столик с вещественными доказательствами и сразу же увидел его; обреза на нем не было, только пружинный нож, которым он пользовался для свежевания дичи, такой нож может иметь каждый, это еще ничего не доказывает; две ржавые гильзы — где они могли их найти? Но это тоже ничего не доказывает, он не обязан бросать в пруд или нести в милицию какие-то дурацкие гильзы, валявшиеся еще с войны; обрез не достали с илистого дна Желтого пруда, это не так-то просто, даже водолаз запутается в водорослях, но он, Феликс, достанет его, найдет способ, лишь бы ржавчина не слишком проела. Феликс несколько раз спрашивал у адвоката, нашли ли обрез, но тот все твердил, что это не самое главное, что это и вовсе никакого значения не имеет. Однако для Феликса Туланца это было очень важно с точки зрения не только далекого будущего, но и сегодняшнего дня.

Он никогда еще не был в суде и не ожидал такого церемониала, ему показалось странным, что каждый, кто принимается судить чужие грехи именем бога или именем закона, надевает мантию или сутану, ксендз в исповедальне и представители гражданского правосудия тоже, разница лишь в том, что ксендз вершит суд втайне, люди могут смотреть, но ничего не слышат, не знают, в чем дело, и это, безусловно, разумнее — судить и назначать наказание без свидетелей. Свидетелей Феликс в зале суда не обнаружил: ни того, что ходил по лесу в тирольской шляпе, ни его товарищей, он удивился, не зная, что свидетелей вызывают по одному, по очереди, испугался, что из-за отсутствия свидетелей суд не состоится. Но суд начался, и Феликс слушал рассказ прокурора о своем преступном облике; по словам прокурора, он, вместо того чтобы заниматься хозяйством и добиваться высоких урожаев, что является первейшей обязанностью любого крестьянина, занимался браконьерством и наносил таким образом народному хозяйству двойной ущерб, во-первых, истребляя дичь и, во-вторых, запуская хозяйство. Действительно, скоро уборка, после смерти отца и его ареста жене приходится одной управляться, он бы не запустил хозяйство, если б его здесь не держали, пусть его выпустят — уж он им докажет. Надо бы перебить прокурора, прервать его проповедь и высказать им все это, но Феликс молчал, так как не принадлежал к людям, которые говорят, когда их не спрашивают, он ждал своей очереди, сначала спокойно, равнодушно, больше думая об уборке урожая, чем о словах прокурора, — ему за это платят, вот он и болтает, много и громко, рассказывает отчасти то, что было в действительности, а отчасти собственные выдумки, пусть с ним спорит адвокат, а не Феликс, ему тоже за это платят, но только не казенными деньгами. Адвокат заверил его, что если даже его приговорят к тюремному заключению, то суд удовлетворит просьбу об отсрочке и отпустит Феликса домой на время уборочной страды, государство ведь заинтересовано в том, чтобы урожай не пропал. Феликс верил адвокату и спокойно думал об уборке.