Богуслав Когут - Калина

— Подсудимый, вы признаете свою вину?

Да, он признает, признает, он любит ее и имеет на это право, как каждый человек, не его вина, что ее выдали за старого Колодзея, но он признает, с радостью признает.

— Подсудимый Рутский, вас спрашивают. — Голос председателя звучит резко, но в нем сквозит затаенная тревога, судейский чинуша не хочет осложнений, боится: вдруг подсудимый заартачится, откажется отвечать или будет нести всякую чушь; а так хочется, чтобы все прошло гладко.

— Признаю, граждане судьи.

Судья глубоко, облегченно вздохнул. Калина плачет, зачем плакать, ведь его ждет не виселица и не пожизненное заключение.

— Подсудимый, вы хотите что-нибудь сказать?

Нет, ему решительно нечего рассказывать. Ведь судьи все знают, что было и что будет, каков будет приговор — они тоже знают, дело только в соблюдении ритуала, порядка, спектакль следует разыграть до конца без помех и нарушений, но все уже решено, все решилось тогда, в то утро, на шоссе близ Гродеца, где растет большая липа, одна среди многих лип. Теперь надо только ждать. Терпеливо ждать.

— Подсудимый, вы сожалеете о содеянном?

Это спросил тупица заседатель, которому от скуки, нездорового любопытства и зазнайства захотелось поиграть в судью. Он смотрит на Матеуша, как ему кажется, грозным, торжественным и серьезным взглядом. В самом же деле взгляд этот бесконечно глуп, и если он и выражает что-нибудь, то только жестокость и радость от сознания своей важности, своего превосходства над преступником, лесничим из Демболенки Матеушем Рутским.

— Сожалею, граждане судьи.

«Калина, не плачь, Калина, слышишь, не доставляй им этого удовольствия». Но Калина не слышит, плачет, председатель морщит лоб, но ниже, в углах губ он неумело прячет улыбку.

— Он слабоумный, — сказал кто-то вполголоса, но кто — Матеуш не разобрал. Возможно, один из заседателей или прокурор, а может быть, кто-нибудь из публики. Матеуша это не задело, пусть болтает заседатель, попади он вот так за решетку, к психопатам и симулянтам, внезапно и нелепо, как Матеуш, ему бы на всю жизнь расхотелось изображать из себя судью. Лица зевак из публики выражали разочарование. «Мне очень жаль, господа, что я не оправдал ваших ожиданий; сейчас сюда введут следующего, может, он сумеет вас развлечь». Где-то вдали или, быть может, совсем рядом, за большими окнами, звенел трамвай, но это не мог быть трамвай, в этом захолустном местечке вообще нет трамваев, должно быть, кто-то на улице играл со звонком; милиционер незаметно, сквозь синие брюки почесывал ляжку, на скамье для прессы очкастый парень с немыслимо растрепанной шевелюрой долго и не спеша рылся в зеленой папке, а Калина все плакала и не смотрела на Матеуша, и ему было обидно, ведь она должна смотреть, пожирать его взглядом так же, как он ее. Когда-нибудь придет время, он упрекнет ее, скажет: «Я так ждал тогда твоего взгляда».

Адвокат назвал имя Бориса, и Матеуш насторожился. Защитник пытался доказать, что главный виновник происшествия — Борис, который сначала организовал пьянку, а потом посадил брата за руль; Матеуш хотел возразить, не хватало еще, чтобы и Бориса привлекли к суду, достаточно того, что он, вероятно, останется инвалидом, а в его профессии это конец, нельзя быть художником без правой руки, говорят, жил где-то один парализованный, который писал картины, держа кисть в зубах, но вряд ли можно ваять зубами, надо выгородить Бориса во что бы то ни стало, но адвокат говорил слишком быстро и без остановок, Матеуш заметил, что за судейским столом его никто не слушает, только зеваки из публики смотрят на него с интересом, значит, и это выступление плешивого защитника, в сущности, — пустая формальность.

Позднее Матеуш переменил мнение относительно его роли и забыл также свои обиды на Калину.

— Суд удаляется на совещание.

Все вышли, осталась одна Калина. Швейцар пытался ее выпроводить, но она указала на журналиста, который не покидал своего поста и только вместо авторучки взял в руку бутерброд с сыром, указала на галерку, где осталось довольно много зевак, и швейцар оставил ее в покое; Матеуша тоже выводили медленно, милиционеры не спешили, не подталкивали его, и он умышленно споткнулся и поднимался еле-еле, чтобы как можно дольше оставаться близ Калины, которая перестала плакать, стояла выпрямившись и, казалось, вот-вот протянет к нему руки.

После объявления приговора, когда Матеуша вели к фургону, Калина подбежала и бросилась ему на шею, а милиционеры делали вид, что не замечают, смотрели в другую сторону. Калина вцепилась в него, словно хотела задушить.

— Я буду ждать, — шептала она лихорадочно, — буду ждать.

— Распутная бабенка, — пояснял зевакам кто-то осведомленный, — любовница. Свой мужик есть, а она, вишь, на этом виснет.

Но это не трогало Матеуша, хуже, что милиционеры вынуждены были наконец обратить на него внимание.

— Простите, — сказал один из них, — сожалею, но…

— Увы, — присоединился второй и добавил, что срок пролетит незаметно, Матеуш и оглянуться не успеет.

Калина шла за ними следом, милиционеры не возражали и только тот же осведомленный комментатор повторял:

— Любовница, любовница, тьфу!

Когда дверцы фургона захлопнулись, Матеушу показалось, что Калина громко закричала, и он испугался: вдруг ее ударили за то, что она распутная бабенка, любовница. Но нет, это не она кричала, скорее всего какой-то ребенок.

— Спасибо, — обратился Матеуш к конвоирам, — черт возьми, я вам очень, очень благодарен.

— Ладно, ладно, не за что.

Надо добавить, что Матеуш Рутский за управление автомашиной в нетрезвом виде был приговорен к году лишения свободы, с учетом времени, проведенного в следственной тюрьме. Адвокат просил условного наказания, но в этом суд отказал. И все же адвокат, нанятый Калиной Колодзей и в последний момент заменивший казенного защитника, добился многого. Суд отверг ту часть обвинения, где говорилось о нанесении тяжелого увечья, и виновником происшествия признал неопознанного велосипедиста. Это было заслугой защитника. Так, во всяком случае, полагал Матеуш. Кассационную жалобу он подавать не стал.

Второго наркоза я боялся ужасно, сам не пойму почему. Ты знаешь, что заснешь без всякой боли и проснешься без боли, веселый и бодрый, все будет как было, и все же такой искусственный, обманчивый сон, нужный для того, чтобы ты не знал, что над тобою творят, — нечто совершенно противоестественное. И отсюда этот страх, неописуемый, непередаваемый, его можно изобразить на полотне в виде ярко-красной магмы с черным ядром посредине, бесформенным, проникающим в глубь плоскости, но даже такая картина не передаст то неодолимое желание кричать, спасаться бегством; сколько я себя помню, страх всегда выражался у меня в желании кричать, убегать, он одолевал меня всегда в минуты опасности, и, что любопытно, меня при этом не считали трусом, напротив, после бегства из крипо [3] Сокр. от Kriminalpolizei (нем.) — уголовная полиция. я прослыл смельчаком, а ведь бежал я именно от страха, что они меня передадут в гестапо, при мысли о предстоящих пытках у меня начиналась резь в животе и в мочевом пузыре, поэтому я и убежал, конечно, мне здорово повезло, что все сошло благополучно, в тот единственный раз в жизни мне действительно повезло. В подполье, когда случалось, что вместо занятий нас посылали на задание, у меня всегда от страха сводило живот и мочевой пузырь, но я шел вместе со всеми, потому что стыд был сильнее страха, а стыд этот тоже не что иное, как страх — боязнь опозориться. Пожалуй, меньше всего я боялся, когда действовал в одиночку, например тогда, когда мне поручили перебраться ночью через железную дорогу, охраняемую власовцами, которые стреляли без предупреждения, в тот раз я не так боялся, потому что был один и ничье присутствие не принуждало меня немедленно делать выбор между стыдом и страхом, то есть между двумя разными видами страха. Так и теперь, если я все же не завыл и не бросился бежать, то только от стыда, то есть от боязни осрамиться, оба страха одинаково сжимали мне горло: непонятный страх перед неизвестным и боязнь оскандалиться, оказаться дураком, оба эти страха превратили меня в инертную, бесформенную массу, распластанную на каталке. «Что с вами?» — допытывался профессор, должно быть, у меня был ужасный вид. Я отвечал, что все в порядке, а в душе надеялся, что вот-вот произойдет что-нибудь, профессор передумает, придет к выводу, что вторая операция не нужна, но ничего такого не произошло, меня продолжали везти, и под самый конец, уже в дверях операционной, я задумался над тем, может ли человек умереть от страха. Я спросил об этом профессора самым серьезным образом, но он и все остальные восприняли это как шутку, и им понравилось, что я шучу в такой момент, значит, я спокоен, не испытываю страха.