Богуслав Когут - Калина

…Инженер из соседней палаты, мой ровесник, с виду цветущий мужчина, загорелый, широкоплечий, сегодня исчерпал свой лимит времени. Ему должны были оперировать пищевод, но операцию почему-то все откладывали, затем произошло прободение (кажется, он выпил вина), ночью его срочно оперировали, кто — не знаю. Я уже видел многих после операции пищевода, но никто так не мучился, как этот инженер. Он весь трясся и непрерывно стонал: «Хол-л-лодно, хол-л-лодно», жена с детьми плакали в коридоре, не знаю, зачем их впустили, потом его увезли на повторную операцию, которую на этот раз делал профессор. После нее инженер ненадолго успокоился, жена и дети рассыпались в благодарностях; но их радость была преждевременной; больной снова начал выть, это длилось почти сутки, пока он наконец не смолк насовсем. Слушая, как он умирает, и еще раньше, когда умирала та старуха, я думал об евтаназии. Раньше я до глубины души возмущался любыми высказываниями в защиту евтаназии, не только потому, что ее легализация создала бы широкие возможности преступлений, убийств под предлогом сокращения мук, но прежде всего из-за самой идеи неприкосновенности человеческой жизни. Сторонников евтаназии я считал или помешанными, или потенциальными преступниками.

Теперь я не то чтобы пересмотрел свое отношение к этому вопросу, но я начал понимать (что отнюдь не значит поддерживать) тех немногих, кто ратует за евтаназию. Пожалуй, если мне придется здесь пробыть долго (а похоже, что этого не избежать), то я организую союз евтаназистов (вот и придумал новое слово!). Оказывается, что мы думаем, говорим, пишем и рассуждаем о смерти, как о границе нашего времени, имея, так сказать, слишком отвлеченное представление о смерти как о физиологическом акте. Самоубийцы, выбирающие мгновенную смерть, — люди с исключительным чутьем.

Говорят, что, проснувшись после наркоза, я был намного веселее и разговорчивее, чем это обычно бывает; говорят, что эвипан не только усыпляет, но и развязывает язык. Какой-то преступник, прикидывавшийся глухонемым, после укола эвипана или чего-то в этом роде разговорился и сознался во всем. Не знаю, приговорили ли его на основании этих показаний под наркозом, но знаю, что нашлись люди, развернувшие целую кампанию в пользу такого метода следствия. Наконец, мол, торжествует наука, человек раскалывается без пыток, без прижигания пяток, выдирания ногтей и тому подобных трюков. Здися говорит, что я пессимист по натуре, того же мнения придерживается Матеуш, не говоря уже об остальных, так называемых близких. Не знаю, так ли это, но, размышляя об эвипане, я впал в мрачнейшее настроение. Я не пророк, но я совершенно уверен, что метод допроса при помощи наркоза будет когда-нибудь где-нибудь (где и когда, мне теперь безразлично) введен если не де-юре, то де-факто. Многие будут рады: вот, мол, найден способ, самый что ни на есть гуманный. А между тем любые пытки, начиная со средневековых и кончая сверхсовременными, придуманными гестапо, — детские игрушки по сравнению с наркотическим допросом. Самые изощренные, самые кошмарные пытки всегда оставляют тебе возможность решить, сделать выбор. Если ты выдержишь, то можешь молчать. Ценою страшных мучений, ценою жизни ты можешь остаться хозяином своих тайн, своих мыслей и поступков. Если ты достаточно силен, достаточно фанатичен, достаточно глуп, достаточно героичен — все равно, — словом, если ты по-настоящему захочешь, ты свободен. У тебя свобода выбора. От тебя зависит — молчать и умереть или расколоться, давать показания, унижаться. При наркозе ты не можешь ничего. Тебя лишают воли, и ты больше не хозяин своих мыслей, чувств, сознания.

Предположим даже — правда, лично я не в состоянии этому поверить, но я ведь могу ошибаться, — предположим, что нигде и никогда не станут применять наркоз при ведении следствия. Все равно возможность лишить человека воли и самоконтроля, способности принимать решения — словом, возможность «обесчеловечить» человека — сама по себе достаточно мрачна и страшна. Что стоит человек, в чем его ценность, сила, все то, чем мы так кичимся друг перед другом и перед животным миром, раз одна доза какого-то снадобья полностью обезличивает нас?

Подозреваю, что все это я написал под влиянием эвипана, хотя трудно поверить, чтобы его действие длилось так долго.

А на улице жара, воздух становится неподвижным и приобретает ту застывшую окраску, которую так трудно воспроизвести на холсте. Мой гипсовый панцирь жжет, вызывает зуд, я боюсь спуститься по лестнице и сесть на траву, которая в полдень ежится и морщится, а вечером гордо распрямляется. Утки на Желтом пруду вывели уже утят, в ольшанике прячутся олени с нестертыми отростками рогов, подходят к опушке, уповая на свою защитную окраску, они, конечно, правы, но все же любопытно, откуда им известно, что девяносто девять процентов охотников страдают дальтонизмом. Правда, вера животных в защитную окраску восходит к тем временам, когда им приходилось остерегаться не людей, а более сильных зверей. Мое разрешение на отстрел косули дремлет в ящике тумбочки, недавно оно искупалось в лимонном соке и сморщилось, как плохая гравюра, сделанная под пьяную лавочку. Мне безумно хочется пива, этот янтарный напиток все-таки хорош, но профессор не разрешает. Янтарный напиток будто бы содержит алкоголь, который мешает образованию костной ткани…

На этом кончается первая тонкая тетрадка с больничными записками Бориса Рутского. Мы их привели с некоторыми необходимыми купюрами.

Граждане судьи! Вынужден просить вас внимательно выслушать мои объяснения. Это не значит, что я хочу взять назад свои прежние показания, я в принципе не отрицаю своей вины, но должен опровергнуть данное в обвинительном заключении толкование фактов моей биографии и одновременно моего поступка. Будь у меня плохая память, я бы и сам испугался этого портрета, где я изображен человеком с дурными наклонностями, тягой к преступлению или чем-то в этом роде. В обвинительном акте сказано, что я, не желая честно трудиться, бросил отцовское хозяйство, показав тем самым отсутствие гражданской дисциплины и общественного сознания. Я не экономист, граждане судьи, но, по моему разумению, кусок голой земли, за которую к тому же нужно еще платить да платить, вряд ли можно назвать хозяйством. Правда, земля была не совсем голой, на ней оставался колодец, которого Боргардт не засыпал, очевидно, потому что ликвидировать колодец не так легко, как разобрать бревенчатую избу. Изба была, кстати сказать, неплохая, в наших краях можно такие увидеть и сейчас, зовут их «понятовками», поскольку их строил довоенный министр земледелия и аграрной реформы Понятовский. Мой отец приехал сюда, внес задаток за «понятовку» и из безземельного бедняка превратился в хозяина, владельца участка земли, который в течение сорока лет оставался собственностью министра Понятовского. Но не прошло и сорока месяцев, как началась война и выселение. Я не буду, граждане судьи, отнимать у вас времени рассказами о выселении и о жизни в генерал-губернаторстве. Каждый взрослый человек в Польше достаточно знает об этом. Война кончилась, и мой брат Борис, пострадавший в аварии, за которую я и привлечен к суду, двинулся вслед за фронтом, в сущности еще задолго до настоящего конца войны, то есть капитуляции Германии, искать это отцовское хозяйство. Он нашел колодец, а от дома даже фундамента не осталось. Немец Боргардт получил нашу «понятовку» в собственность, поскольку наша земля примыкала к его участку, разломал все, из бревен хаты построил себе курятники, он был мужик хозяйственный, свой старый насос заменил новым, нашим, у меня до сих пор хранятся бумаги на него. Немного досок и бревен лежало еще у Боргардта в сарае. Коров, лошадей он тоже забрал, одну корову покойная мать даже узнала, когда мы приехали к Борису в конце апреля. Борис добился в земском управлении, чтобы ему отдали хозяйство Боргардта в аренду. Мать надеялась, что так оно и останется, отца уже не было, он умер в последнюю зиму в генерал-губернаторстве. Но потом, летом, начали прибывать репатрианты с востока, и счастью бывших выселенцев пришел конец. Однажды Борис привел на ночлег репатрианта, который шел на запад в поисках подходящего хозяйства. Гость переночевал, поблагодарил и ушел, а через день вернулся с бумагой из Управления по репатриации, из которой следовало, что ему принадлежит занимаемое нами бывшее немецкое хозяйство. Мать умоляла Бориса протестовать, добиваться, ведь Виктор, старший брат, погиб на фронте, где же тут справедливость, но Борис понимал, да и я тоже, что никакие хлопоты не помогут. Мать хотела задержать хотя бы свою корову, но у коров, как вам известно, граждане судьи, нет метрических свидетельств. Она хотела забрать насос и курятники, сделанные из нашей «понятовки», но для этого нужно было судиться, а у нас не было денег. Вот и получилось, что остатки нашего хозяйства были признаны бывшим немецким имуществом и, как таковые, достались репатрианту, а нам не дали ничего, только выделили в бывшем немецком доме одну, самую плохую, сырую комнату. Мать горевала, проклинала несправедливых чиновников, Бориса, приведшего на ночлег этого оболтуса, который понятия не имел, как запрягают коня, а к сноповязалке искал машиниста. Но горевать ей пришлось недолго, осенью от нужды и отчаяния она скончалась.