Богуслав Когут - Калина

— Следи тут за ним, — сказал Матеуш Манусю и отправился в комнату свиданий. Он был почти уверен, что пришел адвокат, и дорогой обдумывал предполагаемые вопросы и свои ответы. Но он и на этот раз ошибся, в комнате свиданий его ждала Здися.

— Как тебя впустили? У меня только на днях было свидание.

— Меня куда хочешь впустят, — ответила она не без хвастливости. Действительно, она казалась воплощением энергии, ловкости и упорства.

— Послушай, как Борис?

Большие светлые глаза Здиси сузились, и Матеуша охватило дурное предчувствие.

— Почему ты молчишь?

— Не хочется тебя расстраивать, Матеуш.

— Говори, ради всего святого.

— С рукой еще ничего неизвестно.

— Надеюсь, не будут ампутировать?

— Нет, нет, но сустав, должно быть, останется неподвижным. Ты ведь знаешь, что для него…

Зачем она говорит это «ты ведь знаешь…»? Конечно, он знает, прекрасно знает, что значит писать картину, лепить глину или гипс левой рукой. И машину нельзя вести, и из ружья стрелять. Зачем же она говорит, только для того разве, чтобы сделать ему больно?

— Он ничего не знает, — продолжала Здися, — верит, что когда снимут повязку, все будет хорошо. Вот этого я и боюсь, этого я боюсь больше всего. А что у тебя, ты вроде бы не в себе?..

— Ничего особенного. Просто я сижу в камере с двумя сумасшедшими. Но ты Борису не говори, скажи, что у меня все в порядке.

— А какое у него лицо, если б ты видел. Все цвета радуги — черный, желтый, фиолетовый.

Матеуш никак не мог представить себе это разноцветное лицо Бориса. У него перед глазами стояло обычное лицо брата, худощавое и смуглое, с черной пышной шевелюрой. Кровавая полоса от правого виска через щеку к подбородку, потемневшие, удивленные глаза — таким он видел его в последний раз. «Борис будет калекой, я его сделал калекой», — эта мысль назойливо вертелась у него в мозгу, когда он возвращался в камеру. Только сейчас, на обратном пути, он сообразил, что не попросил Здисю нанять защитника или хотя бы напомнить об этом Калине. Ведь если на суде не будет защитника, ему, как пить дать, вкатят солидный, показательный срок — другим в назидание. Почему же ни старший лесничий, ни Здися не подумали об этом?

В камере его ждал новый сюрприз. Кренжель лежал на носилках с открытыми, остекленевшими глазами и странно вздернутым подбородком. Рядом с испуганным надзирателем суетился какой-то старший тюремный чин, быть может, сам начальник тюрьмы.

— Подследственные заключенные Манусь и Рутский могут быть свидетелями. Они здесь были все время.

— Но его били, — сказал Манусь.

— Что? Что такое? — спросил тюремный чин тихо и доверительно.

— Его бил Рутский. Вот он.

— Ладно, ладно, — вмешался надзиратель. — Вас пока не спрашивают. — И, обращаясь: к Матеушу, добавил: — Советую все вспомнить хорошенько.

Дверь захлопнулась. Матеуш выждал, пока в коридоре не смолкли голоса и звуки шагов, и подошел к койке, на которой сидел Манусь.

— Как это произошло?

— Он ужасно хрипел, я постучал в дверь, чтобы попросить для него воды, тем временем он упал, и все было копчено.

— Ладно. Значит, я бил Кренжеля?

— Ты.

Одновременно с ответом раздался резкий удар, затем второй. Матеуш наотмашь бил Мануся по физиономии с обеих сторон.

— Я бил Кренжеля?

Манусь молчал. Теперь Матеуш стукнул его кулаком в грудь. Манусь вздохнул, широко раскрыл рот, ловя воздух, вытаращил глаза.

— Я бил Кренжеля?

— Нет, не бил.

— Вот это разговор, философ. Поклянись, что я его не бил.

— Клянусь.

Матеуш отряхнул руки, подбоченился.

— Послушай, ты, дрянь собачья. Мы здесь одни, свидетелей никаких. В случае чего скажу, что ты на меня накинулся, и я вынужден был защищаться, или что ты сам разбился об стенку, как тот. Ты, надо думать, не племянник министра юстиции или начальника тюрьмы, никто за тебя заступаться не будет, моя возьмет.

Манусь метал яростные взгляды, ритмически двигая желваками.

— Не жуй, жевать тут нечего. Сейчас я тебе все растолкую, философ, теоретик и садист! У тебя передачи, хлеб с маслом. У меня только здешний паек — сухой хлеб, кофе, суп. Вот я и дерусь за этот суп. У тебя будет защитник, у меня нет, о тебе хлопочут, обо мне не хлопочет никто. Я один. И вынужден сам защищаться. От статьи закона и от разных гнид, вроде тебя. Я могу рассчитывать только на собственные силы. Но они у меня есть. Я могу выбить тебе все зубы и сделаю это, если понадобится. Могу пороть тебя каждый божий день и буду пороть, если ты не станешь умнее. Не жуй и не гляди так, глядеть тут совершенно не на что, можешь только заработать пару лишних тумаков, а ведь ты, кажется, тумаки получать не любишь, ты трус и слизняк, который всегда норовит исподтишка, внезапно ударить, выстрелить или бросить камень, это по тебе сразу видно. Я тебе не желаю ни добра, ни зла, мне плевать на тебя, своих забот хватает, но я буду защищаться, даже если для этого придется тебя запороть насмерть. Ясно? Говори! Ясно тебе?

Матеуш даже устал от столь длинной речи, но она не заглушила внутреннего беспокойства и укоров совести. «Ведь не от моего же удара он умер», — успокаивал он себя, но перед глазами у него стоял плачущий Кренжель, и он знал, что не следовало обращаться с ним так грубо и жестоко. Не следовало? Будь он провидцем, он бы и в дерево не врезался.

Время. У меня его теперь много, безжалостно много, время донимает меня днем и ночью, потому что стоит мне только заснуть, как я тотчас же просыпаюсь от собственных стенаний, так давит и жмет гипс. Никогда не знаешь, какой дефект может тебе в жизни пригодиться, когда меня в школе дразнили левшой, я обижался и переживал, зато теперь, хоть и коряво, могу писать в этой тетрадке, другой — не левша — даже так не сумел бы.

Излишек времени убивает, а ведь человеку его отмерено так мало, каждому человеку, значит, и мне тоже. Этому старику, рядом со мной, — не такой уж он, впрочем, старик, ему нет и шестидесяти — осталось всего три месяца, три месяца таких мучений, какие ему и во сне не снились, бедолаге, но он ничего не знает, лежит спокойно и чинит всему отделению звонки. Я сразу понял, что это рак, он говорит: была опухоль в животе, около пупа, сделали операцию, и рана заживает отлично, лучше, чем у кого-либо из больных. Я сразу понял, что рак, но все-таки потихоньку спросил у профессора, тот подтвердил по большому секрету, только чтоб больной случайно не узнал. К нему приходит жена, замкнутая и угрюмая, носит ему цветы, у нее постоянный пропуск, но она ходит не каждый день, я ее понимаю, она уходит отсюда, ежась и прячась, как преступница, ведь она знает все и должна врать ему, возможно, она не врала ему никогда в жизни, в течение тридцати лет их супружества не врала ни в чем — ни в большом, ни в малом, а теперь, когда дело касается самого главного, единственного подлинно важного вопроса — смерти, теперь она врет. И говорит, например: «Леон, милый, этот протезист, что обещал сделать тебе зубы, спрашивал о тебе, как только выйдешь из больницы, надо будет этим заняться, а то у тебя проваливаются губы и ты шепелявишь». Или: «Звонили с работы, спрашивали, нужна ли тебе путевка, конечно, нужна, как выйдешь отсюда, поедешь в санаторий отдохнуть». Она говорит все это, а сама знает, что зубы ему вставят на том свете, что отдохнуть он поедет на кладбище, — знает все это и врет, а я не могу решить, возмущаться мне или восхищаться, это вроде бы правильно, гуманно, но, с другой стороны, это так мрачно, и как подумаю, что и я мог бы очутиться в подобном положении, эта гуманная ложь кажется мне отвратительной, я бы ни за что не хотел, чтобы мне так врали, из жалости, другое дело, что меня не так легко было бы обмануть, впрочем, он тоже, возможно, догадывается, но слушает эти басни о зубах и санатории, чтобы не нарушать гармонию, не расстраивать свою старую, верную и добрую жену, не уличать ее во лжи; если это так, то я не хотел бы знать, что он думает и чувствует, предпочитаю даже не строить никаких догадок.